-Ну что, в Москву?- Галин отец взялся за чемодан. – Все-таки жаль, что уезжаете. Ты бы спокойно могла хорошую работу и во Владимире найти.
-Я-то, может, и могла бы. Но Рамиль – художник, что его ждет в нашей-то дыре? Писать акрилом копии с «Утра в сосновом бору» и продавать их у дороги, что ли?
-Галь, кто из нас маркетолог, я или ты? Ну и придумай ему какую-нибудь работу. Пусть идет преподавать в Художественную школу или в изостудию.
-Пап, не начинай. Уже сто раз сказано: Рамиль талантливый художник, ему в Москву надо, где ж еще молодым пробиться можно? Сам же упрекал, что вместе с мужем у вас с мамой на шее сижу, забыл? Давай хоть на дорогу не лаяться.
- И то верно. Все помнишь? Приезжаете и селитесь в общежитии у Машки, хоть и двоюродная, а она все ж тебе сестра. Сказала, что неделю пожить точно можете. Затем квартиру снимете. Не в общаге ж вам жить.

Москва встретила не то, чтобы неприветливо, а, скорее, равнодушно. Машка выдала ключи от комнаты, сказав, что через неделю вернутся хозяева и комнату надо будет освободить, и ушла по своим делам. Ей явно было не до Гали с Рамилем, даже расспрашивать ни о чем не стала. Типа, ну приехали и приехали. Неделю живите здесь, потом уматывайте.
С работой у Гали все устроилось хорошо и быстро. Ее приняли практически без собеседования, так, один - два вопроса для порядка, в фирму, которую рекомендовал ей отец. Маркетологи, видимо, были нужны.
А вот как устраивать на работу Рамиля, или как-то пристраивать его картины, они и понятия не имели. Нет, ну теоретически, конечно, все было ясно: есть всякие там галереи, которые продают картины. В них и надо обращаться. В Москве этих галерей – как грязи, не может быть, чтоб нигде не заинтересовались! Ему ж тысячу раз говорили, что он талантлив.
Поскольку Рамиль не представлял себе, как именно нужно продавать картины, он решил действовать наобум. Приехал в центр Москвы, просто вышел из метро на Третьяковской, поскольку название знакомое, да и имя мецената может удачу принести, и пошел вдоль по улице. Почему-то ему показалось, что, если увидит галерею, то именно в ней его картину непременно купят. И - вот удача!- вывеска «Галерея К.» Страшно, конечно, было, но зашел и заговорил с продавцом:
-Здравствуйте, я принес Вам картину... У нас, во Владимире такие хорошо идут…
Едва глянув на картину, на которой были изображены пузырьки не то воды, не то воздуха, тот только плечами пожал:
-Это у Вас что? Этикетка от мыла? Я такую уже где-то видел… Нет, у нас не пойдет… Во Владимире, может, и купят, но у нас точно нет. Так что ничем помочь не могу. Впрочем, попробуйте продать ее сами, где-нибудь на развале.
-Да я ж не умею торговать…
-Думаете, я умею, что ли? Но вот жизнь заставила, научился. Учитесь, может, у Вас с торговлей лучше получится, чем с картинами. Извините, у меня еще куча дел. До свидания.
Что оставалось делать? Рамиль вернулся в общагу. Двух отказов подряд он бы не выдержал. От первого-то плакать хотелось. Уже дома Рамиль рассказывал Гале:
- Не приспособлен я к торговле. Когда он сказал, что с торговлей у меня может выйти лучше, чем с картинами, я себя почувствовал просто дерьмом облитым. Ну не может художник быть торгашом. Не может! А он еще так спокойно об этом говорил… как о чем-то само собой разумеющемся…
- Давай тогда я займусь продажей. Все-таки у меня это должно лучше получиться.
- Ты что, правда думаешь, что сможешь продать мои картины?
- Да сейчас же десятки галерей, чего ж не продать-то? Работаю я до пяти, а галереи-до семи как минимум, так что хоть что-то, да точно продам.
Показного Галиного бахвальства Рамиль то ли не заметил, то ли просто не захотел замечать. Ему было гораздо комфортней « просто не видеть», чем признать, что он сознательно взвалил на жену тяжелую и неприятную обязанность.
На следующий же день Галя убедилась, что продажа картин – это занятие « не для белого человека». Отпросившись с работы пораньше, она пришла в одну известную галерею со своим портретом, который Рамиль написал флюоресцентной краской. Раньше, еще во Владимире, эта картина висела у них на стене, и когда гасили свет, некоторое время продолжала светиться в темноте. Расставаться с портретом Гале было тяжело, но еще тяжелей было смотреть на Рамиля, страдающего от того, что картины его были, по крайней мере пока, никому не нужны.
-Подождите, пожалуйста. Буквально пять минут. Вот здесь посидите, - на бегу бросил ей служащий галереи. «Пять минут» затянулись минут на двадцать.
-Извините, у нас завтра выставка открывается. Постлосизм.
-Постлосизм? У нас во Владимире даже про лосизм еще не слышали.
-У нас в Москве тоже,- развеселился служащий.- Сразу с постлосизма начали.
-Объясните хоть, в чем его смысл, идея-то?
-Картина пишется не кистью, а мягкой игрушкой. Лосем или там медведем. Потом сама игрушка приклеивается к картине. Так раньше никто не писал, да и художников к картинам не приклеивали. Если хотите, приходите на выставку, сами посмотрите. Впрочем, Вы с картиной. Давайте посмотрим, что Вы принесли.
Галя развернула портрет.
- Г-м-м… Ида Рубинштейн. По обнаженке, черным кудрям, позе и худобе модели. Только ее портрет Серов писал, одно имя чего стоит. Да и «рот раненой львицы» чуть не в каждом учебнике упоминается. Здесь этого и близко нет. Так что, уж извините, нет, нет и нет. Категорически.
-Скажите, а я могу прийти к Вам с другими картинами?
-Можете. Но я практически на сто процентов уверен, что они ничуть не лучше этой. Так что всего доброго. Приходите к нам на выставку.
Возвращаться домой с портретом Гале не хотелось. Она заехала на работу и там и оставила портрет прямо на вахте, попросив присмотреть за ним знакомого охранника.
Более или менее успокоившись, поехала домой.
-Галь, неужели ты продала портрет?!
-Не, я сегодня не успела заехать в галерею. На работе задержали. А сам портрет на работе остался, чтобы десять раз не таскать. – Рассказывать Рамилю, как ее выставили за дверь в галерее («спецы» по выставкам, ***!) Гале не позволяла гордость.
Утром на работе Галю ждала новая неприятность.
-Зайдите к директору, - вместо «здрасьте» сказал ей охранник, рано утром сменивший вчерашнего.
В кабинете у директора на полу стоял портрет, распакованный, но развернутый к стене.
- Галя, я дружил с твоим отцом, - еле сдерживая гнев, начал директор.- Я, если ты помнишь, устроил тебя на фирму вне конкурса. Причем не какой-то там «девочкой на побегушках», а сразу по специальности, маркетологом. Единственное, о чем я тебя просил, так это вести себя соответствующим образом и фирму не позорить. И что я вижу? Как ты это объяснишь?! – он повернул портрет. - Представляешь, что я испытал, когда сегодня ко мне явился завхоз и спросил, точно ли я хочу повесить эту картину в приемной? Я его на той неделе просил купить репродукцию Шишкина или Левитана. Репродукцию он заказал, а сегодня приходит на работу, видит картина запакованная стоит. Он совсем уж было вешать ее собрался, но как распаковал… Хорошо хоть ума хватило не повесить! Сейчас бы уже все со смеху помирали в курилке, а то и в Интернете где-нибудь фото поместили бы… В общем, так… Предупреждение тебе первое и оно же последнее. После - пеняй на себя. А срамоту эту забери и никому не показывай. У нас не бордель все-таки. Картину запакуем прямо здесь, вечером тихо ее домой заберешь, чтоб шума лишнего не поднимать. Все поняла? Иди, работай.
«Нет, лучше все-таки этот портрет дома оставить, а продать что-то другое, - думала Галя, идя от директора.- Вдруг кто-нибудь увидит его в галерее? Ведь точно начальству настучат, злыдни. И надо еще Рамилю как-то объяснить…»
Придя в общагу, Галя почувствовала привычный запах краски: значит, Рамиль что-то писал.
-Галь, а ты чего с портретом-то?
-Да тут такая хрень … Придется в галерею что-то другое нести, - Галя рассказала о разговоре с директором.- Как думаешь, может, копию «Всадницы» Брюллова попробовать продать? К ней точно не придерутся.
-Галь, решай сама. Мне-то что, я тебе хоть десять «Всадниц» напишу.
«Да мне дай Бог хоть одну-то продать», - подумала Галя, но предпочла промолчать. Художник все-таки – существо нежное, вдруг обидится?
На следующий день была суббота. Гале очень хотелось поспать, но та маленькая галерея, которую она нашла вчера в Интернете, по субботам работала только до обеда. Так что пришлось вставать, упаковывать «Всадницу» и ехать с ней в галерею.
Картина была большая, конечно, не в натуральную величину Брюлловской «Всадницы», но садиться с нею в автобус оказалось очень тяжело. Кое-как занеся картину в автобус, Галя впервые с раздражением подумала о Рамиле: « А ведь он даже не попытался мне помочь хоть довезти ее до галереи! Спать- то, конечно, приятнее, чем с картинами по автобусам таскаться!»
На следующей остановке вошел мужик с девочкой лет пяти. Едва войдя в автобус, эта маленькая нахалка вытерла руку, запачканную шоколадом, прямо об упаковку картины. Это было последней каплей. Всю злость, накопившуюся за эту непростую неделю, Галя вложила в пощечину невоспитанной девчонке. Та заревела, отец сначала замер, а потом с криком: «Совсем шизнулась, ребенка бить!» с силой выбросил Галю из автобуса. Пропахав по асфальту, она упала даже не в лужу, а скорее в полужидкую сентябрьскую грязь. Единственный плащ был испорчен, видимо, навсегда, а брюки и вовсе порваны. Ныла ободранная щека, болела разбитая коленка, в волосах запуталась какая-то мерзость.
Закрыв двери, автобус спокойно поехал дальше. Вместе со «Всадницей». Она же не Галя, она же аристократка. И даже на плохой копии картины она выше любой грязи.