/Автор - Маруценко И./
Вы, конечно, видели эту рекламу – при условии, что смотрите телевизор. Пирим-парам, здравствуй, радость! Теперь с радостью здороваются все, кому не лень – в рекламе тарифа «Подружки» звучит девичий голосок, для тарифа «Детский» записали картавое «зд’яствуй» условного ребёнка (фиг поймёшь, мальчика или девочки). А изначально слоган был пошит для русского сотового телефона. Оператор выпустил колдырский «Русфон» на рынок, желая показать конкурентам настоящий русский демпинг. И «здравствуй, радость» в том ролике говорил мужчина глуховатым бархатным баритоном. Если кто не в курсе, вся российская рекламная озвучка держится на трёх мужских голосах. Конкретно этот принадлежал Горлову – ну да, фамилия! – я сам выбрал старого козла, на которого без слёз не взглянешь, но мне и не нужно было глядеть, спасибо… А если на Горлова не смотреть, то слушать его можно бесконечно. Так почти со всеми актёрами/актрисами русской озвучки: голоса сирен в телах будущих экспонатов кунсткамеры. Не, я гоню, конечно. То есть утрирую. Но речь не об этом.
Я попал в копирайтеры по счастливой случайности. Ну, а раз случайность была счастливой для меня – следовательно, на чьём-то чужом небосводе взошла звезда грусти и печали. Этим кем-то был один из мега-рекламщиков всея Руси, для людей знающих – Макарыч. Через Макарыча, как через узкое горлышко воронки, протекала почти вся телереклама одного из центральных каналов. То есть Макарыч был центром в квадрате. Начинал он ещё в девяностых, даже влез в своих тогдашних китайских шортах в шорт «Каннских львов». Что российским копирайтерам сильно несвойственно. Короче, Макарыч начинал, как истинный художник. Но потом откопал золотую жилу многостаночной легенды плюс, до кучи, продался дьяволу мультипликации. Неизбалованный отечественный производитель нёс Макарычу бабки, Макарыч клал их в карман, а на чаевые выпекал ролики. Нужна реклама детского питания? Пожалуйте легенду: ребёнок капризничает, мать плачет, и тут (чик-чпок) откуда ни возьмись материализуется синебрюхий рисованый человекозаяц с таргет-творожком в одутловатых пальцах. Ребенок трескает за обе щеки, мать радостно хохочет. Легенда для нового отбеливателя: невеста проливает кофе на платье, рыдает на плече у пожилой подружки – и, чик-чпок, из зеркала выскакивает помесь киргиза с кайсаком и бутылкой жидкого стирального порошка; платье белеет от ужаса, невеста радостно хохочет. Запалился Макарыч на рекламе банка. Банк рос ногами из-за границы; будь он исконно российским – так и проглотил бы хтонический результат совокупления вкладчика и процентов, весело скалящийся зубами-слитками… но нет. Жирный заказ сорвался, и вослед тому сорвали Макарыча. А в конторе открылся набор новой команды.
Там мы с Максом и познакомились.
Не знаю, зачем я ёрничаю и распускаю сплетни про М-ча, будто кому-то они могут быть интересны. Я нарезаю круги, подбираясь к сути рассказа слишком медленно – может быть, потому, что мне хотелось бы успеть забыть некоторые, скажем так, детали. Но я помню всё. И даже больше: я знаю, что должен помнить (ударение на «должен»), и каждый вечер я обязательно включаю телик, чтобы – пирим-парам, здравствуй, радость! Хотя бы раз в сутки. Пусть даже теперь оператор использует слоган в рекламе тарифов, а не того убогого сотового: для памяти мне хватает. Плюс у меня есть запись исходника.
Со времени моей новой жизни – не студентом ГУУ, а настоящим копирайтером! – прошёл уже месяц. Наша команда собралась сплошь из сопливых выпускников: такова была задумка руководства, взалкавшего свежей крови и идей. На общей совести камнем висела реклама шарлатанского чудо-средства «от усталости в ногах». Питомцы университета управления, РУДНа и института рекламы неубедительно пытались соскочить с проторенного Макарычем пути. Что ни день, кто-нибудь выдавливал из таргет-тюбика мультипликационного лечебного монстра, даже и с виду дряблого, и в ужасе кричал – сгинь, сатана. Заказ медленно, но верно протухал.
В одну субботу Макс заехал за мной на своём Гилера Нексусе – кто знает что-нибудь о скутерах этого класса, тот поймёт без лишних описаний. На теме скутеров мы с ним и сошлись, хотя у меня был китайский недоносок Мэйтян с издевательским уточнением «мастер» – мама подарила на защиту диплома. Нет, я был рад и китайцу, просто рядом с Максовым максиком…
Мама собиралась на рынок за какими-то фиг его знает продуктами. Мы вместе спустились вниз. Макс сидел на Гилере и курил сигарету так, будто его вынуждали курить злые силы.
- Мам, это Макс, я тебе говорил, - представил я Макса маме, а маму представлять не стал. Не смог сообразить, как это надо сделать: Макс, это моя мама (да, а ты, Макс, идиот, если этого не понял)? это Тамара Никитична (да какая из мамы Тамара, к тому же Никитична)? Короче, проехали.
Пока я выводил мопед из ракушки, они успели о чём-то поговорить – но скорее не поговорить, а перекинуться фразами вроде «погоды нынче хорошие».
- Мам, - позвал я, заводясь, - хочешь, я тебя до рынка подкину?
- Мой радикулит меня проклянёт, - ласково посмеиваясь, ответила мама. Никакого радикулита у неё и в помине не было. Вообще, как я заметил, люди могут смеяться только над своими вымышленными недостатками и проблемами. Мама частенько называла себя старой бабкой – именно потому, что не чувствовала себя ею.
- Ты жива ещё, моя старушка! – перекрикнул я рычание мотора. – Бывай!
Она кивнула мне и что-то негромко сказала Максу, а Макс ей так же негромко ответил, делая вид, что никак не попадает ключом в замок зажигания. А потом всё-таки попал, и мы погнали на пляж. Якобы думать над легендой о лёгких ногах, на деле же – подснять каких придётся симпатичных легконогих девчонок. Пляжные знакомства есть лучший способ усмирить паранойю на тему подкладных сисек и тому подобных девичьих сюрпризов.
Несколько дней спустя стало ясно, какого рожна Макс не проявил на пляже ни малейшей активности. То есть я-то вернулся в город с новоприобретённой Юляшкой, а он один. Хотя Юляшкина подружка готова была взобраться на Макса прямо в ближайших кустах. Так вот: в среду тайна открылась. Макс сорвался из конторы на несколько часов раньше – как бы по делам. Вообще у нас у всех был полный рабочий день, но следили за этим не очень строго. Начальство давало поблажку на творчество, а мы, как истинные твари, не брезговали тем время от времени пользоваться. Короче – а короче некуда, - Макс без предупреждения бросил мне «покеда» и удрал прочь, на ходу вызванивая кого-то по мобильнику.
Я некоторое время (секунд двадцать) делал вид, что мне по фигу его таинственное и стремительное исчезновение и продолжал растить овец на «Ферме». Вот сам и виноват, что увидел только ноги Максовой девушки: подошёл к окну ровно в тот момент, когда она поддёрнула широкую длинную юбку, усаживаясь на скутер за спиной водителя. Я увидел даже не ноги, а только одну, ту, что девушка перекидывала через седушку. Нога оказалась долгой, с высокой икрой и тонкой щиколоткой. И Макс, и его девчонка уже напялили на головы шлемы, но я всё равно подумал, что она красивая… Из-за ноги, подсмотренной с высоты падения голубиного помёта. Вместо того, чтобы позвонить Юляшке, я загрузил текстовый редактор и набросал легенду:
«Камера сфокусирована на асфальт. Крупный план: на асфальте нарисованы мелком классики, видна только их часть. В кадре клетка с цифрой пять, на неё падает бита. Аудио: звук прыжков, приглушённо песня «Учат в школе, учат в школе». Средний план: в кадре ноги нимфетки, вызывающе молодые (босиком? или в балетках?). Камера отъезжает, общий план: пожилая женщина лет сорока играет в классики. Должен быть контраст между ногами и прочим. Слоган: что-нибудь про вечную молодость ног».
Макс на телефон не отзывался. Я кое-как сдержал желание забить на него и обсудить свою очень крутую идею с остальной командой. После исполнения/провала заказа нас, понятное дело, ждали чистки – поэтому, если сотрудничать с Максом мне нравилось больше, чем с прочими, стоило промолчать. Кто смел, тот и съел. В общем, я потупил ещё немного в «Ферму» (Юляшка прислала мне в подарок свиноматку) и свалил домой. После акта творения дико хотелось пожрать блинчиков с мясом. Квартира оказалась пустой.
- Слушаю, - мамин голос в трубке звучал, мне показалось, недовольно.
- Ты жива ещё, моя старушка, - подтвердил я. – А где ты жива?
- А я у тёти Лены.
- У какой тёти Лены? – этого персонажа я не помнил.
- Такой тёти Лены. А ты с чем-то срочным?
- Да я блинчиков хотел. Ма-ам! Чадо твоё голодно!
- Там в холодильнике суп есть, погрей. Всё, я скоро буду, - и трубку повесила.
Короткий этот разговор я вспомнил полгода спустя, когда вернулся домой с первым метро от Юляшки. После успеха рекламы геля для усталых ног (поклонницей классиков в конечном варианте стала такого себе английского вида бабулька с бифокальными очками и коленками десятиклассницы) наши пути с Максом как-то разошлись. Помнится, он улыбнулся над «пожилой сорокалетней женщиной» из сценария и посоветовал:
- Дожми ситуацию. Раз ты пишешь – пожилая, пусть ей будет лет восемьдесят, - он подмигнул мне: - Реклама должна цеплять, сынок.
- Иди ты на фиг, сынок, - обиделся я. И сразу понял, что он прав.
В соавторы подключаться Макс отказался. Пробухтел что-то про честно/нечестно, сказал, что вообще думает перекинуться с телерекламы на баннеры… Я не стал навязываться. Откровенно говоря, даже испытал облегчение: жаль было делиться идеей хоть с кем-то (и так целый поезд нацепляют, из композитора-оператора-режиссёра и прочих ассистентов). Но Макс не обиделся. Он как будто потерял интерес к вероятной командной конкуренции. А вскоре и вовсе уволился – перешёл в дизайн-студию одного скандального и небесталанного креативщика.
Про это облегчение я тоже вспомнил, когда разувался на рассвете в нашем с мамой коридоре и, подняв голову, увидел Макса. Тот вышел из сортира голый, с оттягом зевая и тоже увидел меня. Потом сказал:
- Хай.
Мы пожали друг другу руки. До момента моего полного прозрения и понимания оставались считанные секунды, и потому я волен был думать о полной фигне. Ну, например, о том, что если я чувствую себя идиотом, тряся за руку голого мужика – то каково же голому Максу приветствовать мужика в одном уличном ботинке? Каково-каково – кАково, ясен пень. И тут он сказал:
- А Томик не говорила, что ты сегодня будешь.
- Какой Томик? – уточнил я на всякий случай, пока меня прихватывало инсайтом. Именно в этот момент Макс весьма красноречиво и запоздало прикрылся ладонью. Что, в общем, окончательно меня добило и просветлило. То есть, скорее, в обратной последовательности.
Перед глазами почему-то возникла мама в халате – как она неделю примерно назад готовила мне яичницу. Придя поздно с работы. В заношенном таком халате, привычная такая, немного мятая и… ну, как любимый старый диван. Я тогда подумал, что хорошо, что у неё есть я… глупость какая-то, но я смотрел на неё и, словно пОтом, обливался любовью и жалостью. Я чувствовал себя сильным и очень нужным. Потому что мама напевала под нос, пока яичница возбухала на сковородке. Напевала, естественно, от радости, что я есть у неё – а какие ещё могут быть радости у мамы?! Как же иначе?
А вот так.
Я бил Макса правой ногой, той, что осталась обутой. Нет, для начала я провёл обманку и несильно торкнул его в рыло. Потом, когда Макс, защищаясь, вскинул руки, я ударил со всей дури в пах. Бах, блин, бабах.
Он лежал в позе эмбриона, мерзкой для взрослого голого тела, а я бил, стараясь попадать по печени. Стараясь не смотреть на его поросшие тёмным мехом полужопья. Он всё пытался лечь животом на пол и всё показывал мне свой волосатый зад. А я поддевал его ногой, переворачивал, как на фиг черепашку, и бил.
Потом на мне повис кто-то. Кто-то, по совместительству оказавшийся моей мамой.
На мне не было ни царапинки, ни синяка. Мама оттолкнула меня с ужасом и отвращением. Да, с ужасом и отвращением, оттолкнула.
Я подумал, что надо было дать Максу возможность врезать в ответ – затем, чтобы посмотреть, кого же ей будет жальче из нас, двоих побитых. Того, кто однажды вышел из неё, или другого – того, что не единожды входил. Но я опоздал и стоял разрумянившийся и потный, а этот хрипел.
Потом они ушли. Мама почти несла на плечах этого, уносила его из нашего дома вместе с образом трясущихся над голым телом женских рук, с образом стройной ноги, перелетающей через седло мопеда. Вместе с памятью о яичнице и старом халате. Мама унесла в тот раз только образы. Все её вещи в тот раз остались лежать, где лежали.
На кухне валялась вверх обложкой мамина Саган. Здравствуй, грусть. Я выпил перцовки и написал сценарий для «Русфона».
С тех пор я написал много сценариев. Я, говоря откровенно, занял место Макарыча в современной телерекламе. Теперь я прекрасно понимаю Макарыча. Эта тяга к мультипликации, навязчивая тема чудесного, сказочного явления героя в его роликах – неспроста. Что-то у Макарыча было, какая-то история, связанная, возможно, с ребёнком. Ребёнок стал его, Макарыча, старушкой: в неё может превратиться кто угодно и у каждого она своя.
А у меня есть моя старушка. Я не устаю перед нею извиняться, хотя время от времени и устаю. Тогда я делаю что-нибудь издевательское, вроде рекламы напитка от похмелья. Герой просыпается (тут наслоение фреймов даёт зрителю понятие о вчерашней вечеринке) рядом с древней бабкой. Ужас и отвращение героя (но без о т т а л к и в а н и я). Антидот крупным планом. Герой, испив, поворачивается к старухе – но старуха превратилась в прелестную молодку, которая просыпается и смотрит на героя. Ужас и отвращение молодки, антидот крупным планом, занавес.
Ты жива ещё, моя старушка? Извини меня, если можешь, где бы ты ни жила и с кем. Посмотри ещё раз рекламу «Русфона» - уверен, ты записала её тайком от этого. Или, если не тайком, посмотрите вместе.
И я за компанию.
Общий план: компания молодых людей на веранде. Они играют в «бутылочку», но вместо бутылки раскручивают мобильник. Фокус на задний план: пожилая женщина читает книгу в кресле-качалке (этого телезритель не видит, но открою секрет – у актрисы в руках «Здравствуй, грусть» Саган). Крупный план: столешница и останавливающийся «Русфон». Крупный план: оторопелое лицо парня. Крупный план: мобильник, устремлённый вдаль (задний план размыт). Фокус на задний план (мобильник размыт): женщина растерянно опускает книжку. Нарезка кадров: женщина и парень едут на мотоцикле, купаются в море, гуляют по ночному городу. Пирим-парам, здравствуй, радость!
Всё, выключайте.