Сегодняшний день как-то не задался. Если смотреть на вещи объективно, ибо смотреть трезво на них я не в силах, то и вчерашний день не задался тоже…
… и позавчерашний.
И вообще, не задались последние двадцать лет. Почему? Да потому что я опять стою на том же месте, что и двадцать лет назад, и точно так же, как и двадцать лет назад я пьян напропалую. Это та же набережная – я знаю, это та же река – я уверен, и это всё тот же Данилов монастырь, купола которого так же сливаются в один огромный купол, благодаря тем же глазам, сбившимся в кучу. И вино, похоже, стоит на том же камне парапета, ибо я снова избегаю неловких движений, боясь столкнуть его в грязные воды Москвы-реки. Лишь две вещи изменились с тех пор: на голове появилось немного пепла, а вино стало совсем другим. Помню, как я поднимал стеклянную баночку высоко над головой, делая ей рентген солнечными лучами. И я видел тогда, как на дне, словно улитки в аквариуме, чинно возлежали жирные скользкие сливы. Ах! Какое же это было вино! Жаль, что в тот день я отведал именно его. Попадись мне тогда то дерьмо, которое я впихиваю в себя сейчас, я больше никогда не стал бы пить. Один знакомый винодел наставлял меня на днях: «Будешь пить вино нашего производства пей грушёвое – я в него меньше всего химии сыплю». O tempora! O mores!
И стоит теперь передо мной неприлично квадратный бумажный пакет. И его нутро не способно просветить не только солнце, но и настоящий рентгеновский аппарат. В этой метаморфозе я узрел всё же один единственный плюс: никто из спешащих по набережной людей не заподозрит меня в пьянстве, и даже в милицейской патрульной машине никто не поймёт, что на берегу стоит алкоголик, потому что двадцать первый век – век одноразовых упаковок! Как, впрочем, и одноразовых артистов, одноразовых любовных связей, одноразовых друзей… В моём пакете может находиться что угодно – сок, например, или даже молоко, но только небритые избранные, опаздывающие на работу, прекрасно понимают, что пробегают мимо своего двойника, и завидуют тихой завистью, тихой потому, что в вечерний час зависть эта тихо утонет в точно таком же бумажном пакете «Кадрянки».
Но до вечера ещё далеко. Солнце совсем недавно вскарабкалось на небосклон и висит теперь на невидимой стрелке, показывающей восемь часов утра. И люди спешат, спешат, спешат… Когда смотришь на эти целеустремлённые лица, невольно веришь в то, что все люди счастливы. У них есть цель – они мчатся на ногах и машинах к мастерским и офисам, они незаменимые детали какого-то огромного механизма, который крутит свои маховые колёса, придавая движение бытию.
А я? А я стою на набережной, еле сдерживая подступающий к горлу ком, и только рыбам в этой сточной канаве, называемой рекой, наверное так же тошно, как и мне.
Ударил колокол, и в то же самое мгновение лучи солнца коснулись купола, и купол отразил эти лучи в блестящую небесную высь. Синергия – так это, кажется, называется. И предчувствует сердце, что в этом солнечном столбе вот-вот появится распростёрший руки Христос, и, глядя в мою сторону, произнесёт громогласно: «Истину, истину глаголю тебе: ты – синяк».
Что-то скверно стало совсем. Закурю, чтобы стало ещё хуже. Наслаждение души в несчастье… Достаю пачку и вместе с ней нахожу ещё одну перемену, отдаляющую меня от такого же солнечного дня двадцатилетней давности. Тогда я курил «Пегас» в мягкой пачке. Помню, как вынимал из кармана измятого крылатого коня… В таких пачках сигареты часто ломались, но зато они были безвредны. Во всяком случае об их вреде можно было узнать лишь с большим трудом: где-то сбоку совсем мелким шрифтом, будто просто провели черту, было отпечатано: «Минздрав СССР предупреждает…». Теперь же, в добрую половину картонной пачки «Винстон», пугающе чернела надпись: «КУРЕНИЕ УБИВАЕТ», - правда, прямая как лом.
Не могу понять почему на пакете с вином я вижу роскошные виноградные лозы? Оно что, безвредно? То, старое вино, в котором бултыхались жирные сливы возможно и было безвредным, но это! Почему бы не написать правду в полпакета: «ВИНО ОТРАВЛЯЕТ», или, что ещё лучше: «ВИНО ВЫЗЫВАЕТ РВОТУ». Сколько бы людей, и я в их числе, зайдя в магазин, вместо «Кадрянки» купило бы «Буратино». А водка? «Праздничная», «Слеза Руси» - так и мечтаешь, мол, повеселюсь, поплачу, сниму стресс. «Избей жену», «Убей сожительницу», «К проституткам!» - это для особо одарённых, ну а люди адекватные и социально устроенные могут смело приобретать «Ночной позор», «Утро и тазик», «Прогуляй работу»… Кто бы потерял от этой голой истины, алкогольные компании разве. И не надо плакаться, что вместе с ними пострадает бюджет страны: долбаные чиновники разворовывают в разы больше…
Что-то на политику потянуло. Надо убить эти мысли на корню. Делаю глоток. Я человек прошлого века, я люблю советское вино и советские безвредные сигареты. Девяносто процентов меня осталось стоять под красным флагом с полной надежд душой. Десять процентов меня ждёт на набережной того счастливого момента, когда остановится красный, как советский стяг, «Шевроле», и выйдет из него длинноногая красавица, и бросится она в пучину речную. И спасу я её, и она будет благодарна мне, благодарна настолько, что я стану наконец богатым и найду свою любовь.
Хотя, стоит признаться, что свою любовь я давно нашёл. И любовь эта в данный момент шлёт душе моей проклятья, и может быть по этой причине в душе моей клубится ядовитый чёрный дым. Она думает, что я блудник, даже не подозревая о том, что весь мой блуд происходит только в пьяных мечтах о красном «Шевроле». Но если даже длинноногая красавица действительно соизволит в угоду мне броситься в воду с парапета я не полезу её спасать. И вовсе не потому, что я бессердечный мечтатель, я просто не умею плавать…
Да, я дал повод усомниться в своей верности. Я действительно согрешил, но лишь помышлением. Встретил тут одну старую знакомую: волосы завитушками, грудь рвётся из-под блузки, шортики короче моих трусов под джинсами – ну как не подойти? Вспомнился её глупый смех, прерываемый иногда глупыми сентенциями. Давно это было, встречали мы тогда большой компанией начало нового века, произносили тосты и надеялись, что когда вселенная зашагает гордым шагом в новое тысячелетие мы сумеем пристроиться у неё на хвосте, и она приведёт нас... ну, каждый хотел своего: кто-то финансового благополучия, кто-то душевного покоя, кто-то вагон водки. Не знаю, сбылись ли чьи-либо мечты, но у меня точно ни новый век, ни новое тысячелетие не задались.
Так вот, подошёл я к этим шортикам, завёл речь свою блудливую, но осёкся вмиг от слов удивительных: «Извини, мне в институт сейчас, днём я на педагога учусь, и вечером я не могу, потому что опять в институт – буду ещё и психологом, в выходные, может, позвоню, если семинар вести не придется». Вот те нате хрен в томате! Хотел окунуться в чёрную дыру, а ударился лбом в скалу премудрости человеческой. И бродили мы иногда по субботам и воскресеньям меж серых домов, прячась от взоров праздных. И порыв свой грешный оставил я, слушая лекции об играх, в которые играют люди… И обидно мне стало, что нет пророка в своей квартире, и позвонил я любви своей, напившись предварительно, и поведал ей, что ухожу жить к педагогу и психологу. И вот любовь моя шлёт ныне душе моей проклятья, и может быть по этой причине в душе моей клубится ядовитый чёрный дым…
Однако благодаря этому приключению я в какой-то мере осуществил свою давнюю мечту. Я утолил тяготившее меня чувство зависти, и мне теперь завидовать некому. Дело вот в чём. Иногда, в очень уж умных книжках, попадались мне слова дивные, термины невиданные, определения загадочные. Смотрел я «Большой энциклопедический словарь» и читал дальше с миром. Но если в словаре или сноске значилось что «термин впервые введён Имярек», то это не давало мне покоя и лишало сна. Энтелехия, экзистенция, символизм, психоанализ, коллективное бессознательное, ноосфера, эксгибиционизм наконец. Боже! Люди что-то делали, что-то оставили после себя, пусть не всех помнят, но слова их живут! А я… Ничего от меня не останется, ни потомства, ни картин, ни соборов – так думал я до своей встречи с шортиками. Но получив от своей любви солидную дозу проклятий только за то, что слушал рассказы об играх, в которые играют люди, да о людях, которые играют в игры, я вдруг понял, что действительно изменил своей любви. От дивных слов психолога и педагога я получал настоящее удовольствие, больше – удовлетворение, сравнимое по силе своей с половым экстазом, только трансцендентным ему. А когда начинал говорить я, то спящий до времени вулкан начинал вдруг изливать лаву из слов на мою собеседницу, и мы питали друг друга своей энергией. Синергия – так это, кажется, называется.
Ни дружбой, ни любовью наши отношения назвать было нельзя: мы были выше первого, но не достигали вершин второго, если, конечно, понимать любовь как высший Идеал. А если воспринимать её так, как принято у производителей и потребителей одноразовых упаковок, то назвать нашу связь любовью было бы просто пошло. И я дал определение этой связи, и определение это обессмертит моё имя в веках, ибо я знаю, что мы не одиноки, и что не только у нас бывает ВЕРБАЛЬНЫЙ СЕКС. Психолог и педагог клятвенно обещала мне, что используя новое понятие в своих будущих работах, она не забудет упоминать о том, что термин впервые введён именно мной. Ура!
Стошнить, что ли? Целых двадцать лет я шёл к этому моменту: сойти с ума на том же самом месте, на котором возлагал радужные надежды на будущую жизнь. И блестели эти надежды тогда, как блестят теперь купола Данилова монастыря. Плюнуть на всё и броситься вниз, в эту вонючую воду, и стать навсегда частью реки. Я ведь и так человек-река, и чем дальше за горизонт бытия устремляется мой поток, тем больше во мне помоев. С этой рекой я стану единым целым, органичным целым, ибо во мне, как и в ней, квинтэссенцией бытия является грязь. Немытые чайки будут кружиться над нами, печально вскрикивая, словно от боли, а быстрые «Ракеты» понесутся по нашему телу, едва касаясь его зыбкой поверхности, мча на себе счастливых людей с воздушными шариками, счастливых от того, что они смогли забыть на время, что когда-нибудь умрут.
Мне не хватает смелости сделать этот шаг. Даже мысль о том, что когда-нибудь всё равно придётся перейти границу не способна помочь. Вербальный секс… Ха! Великое открытие! Никчёмное утешение бездарного голодранца, надеющегося на то, что кто-нибудь когда-нибудь его пожалеет, пусть даже тогда, когда он станет рекой.
У большинства живущих нормальный секс: походы налево, направо, по прямой дорожке и в ЗАГС, по кривой дорожке и в яму, с раскаянием и без, с венерологами и без оных, но у них всё нормально, как принято среди людей, среди литературных героев, среди олимпийских богов и животных. И только я, когда нужно действовать, начинаю говорить, и вместо любовника превращаюсь в друга. А потому и любовь моя и не любовь вовсе, а друг, которых много, а любовь должна быть одна: большая как солнце, добрая как Бог, верная как ручной зверёк, и плачущая в разлуке, как осеннее небо.
И так как я уверен, что никогда не дождусь длинноногой красавицы с суицидальными наклонностями, ни на этой набережной, ни на какой другой набережной мира, то единственное, что я могу сделать теперь, так это бросится вниз, и, причастившись помоями, приобщиться к жизни в новом качестве, в качестве человека-реки.
Вампилов стал человеком-озером, Хемингуэй человеком-выстрелом, а я стану рекой, пусть очень грязной рекой, ведь большего я не достоин. Пусть кристальные воды принимают лучших, я же готов принять даже сточную канаву.
Последняя сигарета. На пачке написана ложь. Там нет поправки на то, что курение убивает не всех. Оно неспособно погубить тех, кто потерял волю к жизни, а также тех, кто ставит блаженство небытия выше мирских удовольствий. Меня точно убило не курение. Может быть вино, на котором о вреде ничего не написано? Но я не буду долго думать об этом, так как боюсь отрезветь и отступить. А если я отступлю, то буду тикать дальше, как бомба с часовым механизмом, которая взорвётся всё равно, но неизвестно когда. И циферблат на мне будет тускнеть, а главная стрелка постоянно подводить, и страх будет жить во мне всё время, ибо мне придётся постоянно прислушиваться, в жутком и тягостном ожидании последнего звонка…
Я прикуриваю сигарету, всматриваясь в солнечную даль. Золотое пламя зажигалки сливается воедино с подвижными от вина куполами Данилова монастыря. Кажется, что монастырь это тоже гигантская зажигалка. Золото солнечных лучей вливается в золото огня и весь мир на мгновение становится золотым.

Ослеплённый сиянием я глубоко затягиваюсь, и в нутро моё врывается колючим потоком отравленный воздух. Кашель освобождает лёгкие от части невесомого яда, глаза застилает влага, а по телу проносится колючая дрожь. Надо завязывать курить «Пегас» и переходить на «Яву», а ещё лучше на «Космос» или «Герцеговину флор». Я сбиваю указательным пальцем огонёк с сигареты, кладу её на парапет, чтобы докурить потом, но она всё равно тлеет – пусть. Для начала стоит выпить. Я беру баночку сливового вина за серебристую крышку и на вытянутой руке смотрю сквозь неё на солнце. На дне, словно улитки в аквариуме, чинно возлежат жирные скользкие сливы, и солнце, словно золотая рыбка, застыло над ними, мерно покачивая лучезарными плавниками.
Предвкушение наслаждения часто таит в себе больше эмоций, чем непосредственно осуществление желания. Я застываю, как изваяние, любуясь маленьким миром, заключённым в стекле. И только мерзкий привкус табачного дыма, от которого не спасает даже свежий утренний воздух, вносит в идиллию дискомфорт. Жаль, что в жизни нет ничего идеального. И, скорее всего, через несколько часов последствия от вина станут горьки, как полынь, страшны, как меч обоюдоострый, и, допускаю даже, что как змей оно укусит и ужалит как аспид. Но сейчас этот скромный сосуд предо мною таит в себе удовольствие, и пленник, таящийся в нём, вот-вот вырвется наружу и я окажусь во власти его умиротворяющих чар.
- Извините пож…
От неожиданности я вздрагиваю. Нервный ток бежит по спине, вливается в руки, пальцы на мгновение становятся чужими и выпускают заветный сосуд. Слышится прощальное «бульк», словно отчаянный предсмертный смешок внезапно сгинувшей мечты. Светило как-то вдруг потускнело, словно какой невидимка надел на меня солнцезащитные очки.
- …алуйста, как попасть на тот берег? Простите, вы кажется из-за меня уронили компот.
Я оглянулся. Невидимка снял с меня очки. Светило стало таким же ярким, как секунду назад. Нет, даже ещё ярче: в мире теперь вместе с ним сияла Она. От волнения я потянулся к парапету за дымящейся на нём сигаретой, но вдруг лёгкий ветерок, словно играясь, покатил её на самый край гранитного утёса, немного подержал на месте, подразнивая, и сбросил вниз. У Водяного точно сегодня праздник.
- На тот берег я могу вас проводить. Мне теперь как раз туда и надо.
Я соврал. Мне надо теперь в Израиль к стене плача: вложить послание с мольбой вернуть вино, по неведению грешному нареченное «компотом». Но Израиль далеко, а спутница рядом. Прежде чем сойти с места я облокачиваюсь на парапет, и с наивной верой смотрю вниз. Что я ожидаю там увидеть? Что банка карабкается вверх?
Мы идём молча. До моста далеко – это хорошо, я не знаю что говорить – это плохо, упускать из рук такую птицу так же преступно, как и банку с хмельными сливами. Вопрос формируется в голове, сползает вниз к горлу, шевелится на кончике языка, но никак не может вырваться наружу. Зная, что сказать, я не знаю каким будет мой голос, когда я начну говорить, и я удивляюсь тому, какое важное значение принимает для меня такая мелочь. Я всё-таки решаюсь, и произношу:
- Извините за любопытство, но чем другой берег примечательней этого?
Поразительно! Пять минут я репетировал и сказал совсем не то, что хотел, и, как и следовало ожидать, не своим голосом. Словно невидимка, проделавший недавно фокус с очками, научился говорить за меня. Я чувствую жар в щеках. Стыд шевелится под кожей, я съёживаюсь и становлюсь меньше ростом. Она отвечает мне свысока:
- Мне нужно в монастырь.
Словно прочитала телеграмму: «Мне нужно в монастырь тчк Шире шаг зпт кретин тчк» - произношу я в мыслях её голосом. Чтобы убедиться в ожидаемой надменности взгляда я поворачиваюсь и совершаю подвиг – смотрю ей в глаза. Она улыбается. Глаза блестят. Она очень красива, но она идёт в монастырь. Такая точно не даст.
- Вы опаздываете на службу? – интересуюсь я в мазохическом ожидании утвердительного ответа.
- Нет. Я не люблю монастыри, я их называю «островами смури». Вера должна приносить радость. Люди, знающие, что они бессмертны, не должны сидеть в полутьме с лицами приговорённых к электрическому стулу. Если бы я верила в то, что буду жить вечно, то я бы улыбалась каждому встречному.
- Но вы и так улыбаетесь! Или я выгляжу смешно?
Ну вот я и обнажил свои комплексы – были они бессознательны, а теперь вербальны. Зачем я это сказал? Я не могу выглядеть смешно: глупо – может быть, застенчиво – ещё вероятней. Но как не казаться застенчивым, общаясь с девушкой, которая говорит также красиво, как и выглядит? Даже выпив банку вина я не смог бы так изящно выразить свою мысль. А может, это просто симпатия к ней приписывает ей достоинства, которых вовсе и нет. Ну и пусть! Я ослеплён, я хочу быть слепым, я хочу видеть только хорошее, и я вижу, что Она смотрит на меня с интересом, и этот интерес делает меня сильнее.
- Вы прекрасно выглядите. Я сравнивала вас со встречными мужчинами, и, честно признаться, вы самый симпатичный спутник.
Настал её черёд краснеть и съёживаться:
- Ну я… Вы меня не так поняли, наверное. Просто я иногда смотрю на парней и думаю: стала бы я встречаться с этим или с тем? Стыдно мне было бы пройтись по улице с кем-либо из них? Ну это игра только. Просто игра.
Я снова обрёл свой прежний рост - как здорово быть собой!
Мы идём по мосту. Она рассказывает мне, что готовит путеводитель по святым местам Москвы. Я ловлю только отдельные фразы. Мне, конечно, интересно, но ещё интересней в такую минуту немного помечтать. Я вижу себя в родном дворе, идущим под ручку с этой дамой, и почти чувствую скользящие по мне взгляды местных алкоголиков, шепчущих в зависти «Дуракам везёт».
Мы подходим к воротам монастыря. Раздаётся сначала робкий, нащупывающий пустоту звон, и, разведав пространство, он, разливаясь, заполняет его целиком. Пришлые птицы от неожиданности взмывают вверх, птицы местные глядят им вслед, наверное, улыбаясь, но я об этом знать не могу, как не может знать никто, кроме самих птиц. Моя спутница достаёт фотоаппарат и начинает снимать. Я разглядываю мозаики на стенах. Образы из мелких квадратиков внушают мысль о миникубизме. Девушка неожиданно ловит мою улыбку в объектив. Я смущаюсь, но нахожу в себе смелость и спрашиваю:
- А когда я заберу фотографию? Или я увижу её в каталоге святых мест Москвы?
Голос мой стал наконец моим. Невидимка куда-то убежал, почуяв, возможно, запах ладана. Она говорит, что мы можем встретиться как-нибудь. Я не отвечаю сразу, делаю вид, что задумался, но все эти несколько секунд притворства судьба шепчет мне на ухо о том, что я счастлив.

Отпустившая меня электричка грохнула сдвижными дверьми, вскрикнула, словно ужаленная, и поползла, извиваясь, в чёрную нору ночи. Я один на платформе. Шапки фонарей дребезжат под напором ветра, отчего кажется, что дрожит и резонирует всё вокруг. И откуда только взялся ветер? Спал, наверное, днём, а теперь мается от бессонницы.
Ужасно хочется закурить. Страдая физически я сминаю пустую пачку и бросаю её в урну, с вожделением разглядывая брошенные возле неё окурки. Надо же, я почти весь день не курил. И не буду курить всю ночь, так как магазины давно уснули. Я спрыгиваю с платформы и иду по знакомому асфальту с выбоинами к своему дому. Никого нет, только небольшая стая бродячих собак суетится в стороне. Они меня заметили. Бегут и лают. Я не боюсь. Странные люди эти собаки: всё «гав» да «гав», и не поймёшь сразу, то ли приветствуют ночного путника, то ли грозятся укусить.
Какая прекрасная ночь. Хочется бродить до утра, только вот без сигарет не получится – никотиновая жажда будет метаться внутри и украдёт половину мыслей. Скорей домой! Буду засыпать в счастливой истоме и думать о Ней…

Я лежу на постели. Солнечный луч ласкает левую щёку. Я люблю летнее утро и даже знаю причину этой любви – она из детства, из времени беззаботных каникул. Ты просыпаешься в тот миг, когда по радио начинается передача «Рабочий полдень». Можно и позже, но никак не раньше, ибо ты заслужил этот сон, заслужил в то утро, когда шёл с ранцем на плечах по протоптанной в снегу дорожке, укрывая лицо от холодных ударов бурана. Заслужил в то утро, когда стряхивая с одежды снег в школьной раздевалке и поправляя пионерский галстук мечтал лишь о том, как бы поскорее настали каникулы, а с ними лето, а с ними беззаботный сон и передача «Рабочий полдень». Как давно всё это было. Где теперь моё смешное клетчатое пальто, на котором таяли снежинки в школьной раздевалке? Всё это ушло, но осталась любовь, любовь к летнему утру, к этому маленькому привету из счастливого детства.
И вот солнечный луч ласкает мою левую щёку. Огромное космическое пламя уделило и мне немного внимания. Так хорошо! Так легко дышится! И ещё бы мне не дышалось легко – я не курю уже двадцать лет! Этот юбилей стоило бы отметить с размахом, но он померк в тени другого юбилея – двадцать лет назад я встретил Её! Есть ещё и печальная дата – двадцать лет назад утонула моя банка с вином. Жирные сливы до сих пор, наверное, чинно возлежат на дне реки, купаясь в дорожающем с каждым годом вине. Интересно, а если бы…
Она зовёт меня. У нас есть добрая традиция – каждый год в этот день мы отправляемся на место нашей встречи. Каждый год в этот день небо безоблачно, и солнце светит как-то иначе. Что-то необычное есть в солнце, а может, я это всё просто выдумал, потому что мне хочется, чтобы всё было именно так.
Я чмокаю Её в тёплую щёку и иду в душ. Маленький комнатный дождик ласкает тело. Стоял бы так вечность, но я знаю, что Она уже во дворе, знаю, что красный «Шевроле» уже урчит своей утробой, переваривая бензин. Нельзя их заставлять ждать. Я выхожу во двор – всё так и есть. Я снова целую Её в тёплую щёку, открываю дверцу машины и сажусь на место пассажира. Мы трогаемся. Навигатор смотрит на меня чёрным циклопьим глазом. Сегодня его помощь нам не понадобится, дорогу мы знаем: каждый столб, кустик, знак, перекрёсток, мост – всё это внутри, в душе. Как же хорошо!
Мы едем по набережной. Купола Данилова монастыря, словно солдаты в золотых касках, то высовываются из каменных окоп, то опять скрываются за неприступными бастионами зданий. Проезжаем пару километров и вот они, монастырские богатыри, вставшие в полный рост. Уже различимы в вышине чёрные точки пришлых птиц, испуганных колокольным звоном, вот прилетает и сам звон, в глубине которого едва различим смех птиц местных, не устающих удивляться глупости гостей.
Я вглядываюсь вдаль. Скоро уже. Но… Вот неудача – наше место занято! Кто-то стоит на этом священном для нас клочке асфальта. Неужели так мало места на Земле? Секундная надежда – вдруг показалось? Нет! Точно! Человеческая фигура свесилась через парапет, и мы к ней приближаемся. Я говорю Ей, что нам, похоже, немного подпортили праздник. Она говорит, что никого не видит, что солнце меня, возможно, ослепило и это вовсе не человек, а тень. Я поднимаю глаза вверх, берусь за козырёк и опускаю его. Половина солнца выключается. От взора прячется Данилов монастырь со своими воинами в золотых касках – остаются только дорога и гранитный парапет. Больше никого… Точно, не человек это был, а тень.
Красный «Шевроле» причаливает к бордюру, закрывает глаза и замолкает. Мы выходим на свежий воздух. С реки дует лёгкий ветерок. На парапете стоит бумажный пакет. «Кадрянка» - успеваю прочесть я название вина, и лёгкий ветерок опрокидывает пустой пакет в воду. – Что за люди! – слышу я родной голос за спиной, - убрать за собой не могут. Я оборачиваюсь. Гнева на Её лице нет. Я знаю, что в Её душе тоже нет гнева. Я многое знаю про Неё, ведь мы вместе уже двадцать лет. Двадцать лет, а Она всё так же хороша!
- Подойди ко мне, дай я тебя обниму, мой ангелочек, – говорю я Ей и чувствую, как по телу пробегают нежные тёплые волны.
- Знаешь, а ведь это действительно так! – восклицает Она, приближаясь, и какой-то лукавый… нет, БОЖЕСТВЕННЫЙ огонёк играет в её глазах…

2011