Медленно светало. Старые, с облупившейся краской настенные часы показывали начало седьмого. Осеннее солнце нехотя выползало из-за крыш, чтобы пройтись по положенному маршруту.

Эта ночь выдалась тяжелой, как никогда. Владимир должен был закончить все дела еще до рассвета, но обстоятельства сложились не лучшим образом. Пришлось идти на выручку.

От чего так щемит сердце в конце сентября? Словно саднит, как в детстве, ободранная кожа коленок...
Чувствуется сладковатый запах палой листвы, сырой от моросящего, как сквозь сито, дождичка. Листья уже не шуршат, а теряя плоть и цвет, становятся кашицей перегноя.

Носик сапога поддевает непонятный лоскуток... Наклоняюсь: сквозь обгоревший по краям, мокрый от слякоти, заляпанный клочок бумаги проступают фиолетовые чернила. Почерк круглый, с нажимом. То ли девичий дневник, то ли письмо...

Бабке моей, Любови Иосифовне Ткачевой, судьба уготовила родиться в начале двадцатого века, аккурат в послереволюционный девятнадцатый год.

Это был последний вечер, проведенный им в больнице, накануне перед выпиской. Он пошел на свое излюбленное место «одинокой ночной птицы»: почти на самом верху, на старом, обшарпанном широком подоконнике, у квадратного окна. От этого окна еще шла лестница, ступени которой вели на крышу здания. Он и прежде там встречал больничные ночи, смотря на безбрежное темное небо. Толстые деревянные рамы, в обкрошившейся от времени масляной краске, местами напоминавшей причудливую карту государств, были неплотно прикрыты, и сквозь их глубокие щели тянуло холодный воздух сентября.

Николас, увалень с большими серыми глазами на крупном веснушчатом лице, боязливо подошёл к родному крыльцу. На старых досках. пола, затёртых ногами двух поколений Маржински, лежал продолговатый конверт. Из дорогой бумаги, с золотисто-чёрными вензелями адвокатского дома Майеров, он очень необычно выглядел здесь. Странное чувство легло вдруг на душу Николаса. Что именно его, а не конверт на крыльцо, только что выбросило из привычной жизни какой-то внезапной волной. Но и попав в дом, послание ещё два дня оставалось нераскрытым, не взирая на любопытство хозяина.

Захарьевна зудит, - «Сходи, Коля, исповедуйся или хоть перед иконой помолись», но меня будто кто держит за руки. Рассказать могу, а каяться - увольте. Началось все с той же Захарьевны. Мы на Алексеевском рынке лечебными травами рядом торгуем. Я по местным специализируюсь, сам собираю с весны до поздней осени, а ей из Крыма подвозят. Травами я занялся, когда с Настей несчастье приключилось. Ноги отнялись, а почему – никто не понимает. Неврологов обошли мы тьму. Ничего толком объяснить не могут, а лекарства прописывают. А Насте от этих таблеток только хуже.

Мы с папой ехали по Ленинградскому шоссе из Москвы в поселок Редино. Я сидел позади отцовского сидения и, чтобы как-то досадить отцу, вытащил из коробки рядом с ручным тормозом книгу. - Положи на место. - Сказал отец. - Отдам тебе книгу, когда вернешь мою. - Вася, в твои двенадцать я за девчонками бегал, а не сказочки читал. Верни книгу сейчас же! Я притих, чтобы отец забыл обо мне. Ему не нравится, когда вещи берут без спроса, но он не будет останавливать машину только для того, чтобы вкатить мне по шее, а я пока почитаю.

Оно навечно при мне - архивная мышечная ценность - то мое давнее движение плеч: чуть подавшись вперед с подиумным изворотом тела, с усилием выгнутой шеи, с притаившейся повадкой отдаваться, загодя подставляя себя под еще не зачатые поцелуи, под ласку, что непременно потом прогреет – чему никогда, впрочем, не осуществиться...

Я часто вспоминаю детство. Мне три или четыре года и я лежу рядом с матерью. Она уже спит, а я зарылся с головой в одеяло и прислушиваюсь к её тяжкому дыханию. За стеной в кухне отец. Изредка его приглушённый храп доносится до меня. А я стараюсь дышать тихо-тихо, так чтобы неслышно было самому, и только по тёплому облачку, которое с каждым выдохом обволакивает на миг мои губы, я понимаю, что ещё дышу. Кроме этих звуков ничто не трогает мертвенную тишину ночи. Я ничего не слышу, да и не могу слышать, ведь никого нет больше в доме.

Было жарко. Солнце только-только переползло в дамки. Оно было такое желтое и такое раскаленное, что казалось, сейчас растечется по всему небу. Я решил передохнуть и посидеть немного в поле. Широкой, почти бескрайней полосой оно уходило вниз по пологому склону и упиралось в изумрудный барьер леса. Кругом все замирало. С каждым вздохом мир вокруг становился все тише. Бесшумно плыло по небу небольшое степенное облако. В эти минуты лес оживал. Сплошная полоса зелени вдруг начинала рябить.