ПОДЗАБЫТАЯ ДЕРЕВНЯ<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

                                                                                                                     Вот приедет барин.

Барин нас рассудит.

Н. А. Некрасов.

«Забытая деревня»

1.

    «Не-е-ет, всё-таки нужно пенснэ и какой-никакой лорнет на выход. А то уже в очках и неудобно», - Илья Ильич сладко потянулся, заливисто отрыгнул и укоризненно, но и дружески потрепал своё мягонькое уютное брюшко. «Сверни-ка к Глазному, Селифанушка», - ласково похлопал он кучера пониже спины. Тот резво и резко свернул. «Автомедоны наши бойки», - пробормотал, задремывая на заграничных убаюкивающих рессорах, Илья Ильич.

    Поутру, часов эдак в 11.30 глянул на Илью Ильича из полутьмы старинного поясного бабкиного якобы еще зеркала нестарый еще холеный, чуть полнеющий господин в легкой летней чесучовой отутюженной тройке, в аккуратной свежепромытой чеховской бородке, в золотых на черном шелковом снурке блескучих пенснэ, в крахмальных воротничках, повязанных вольным деревенским узлом галстухом. А там позади, в полутьме, суетилась Агафья, охаживая и оглаживая новый его туалет. «Ну вот и ладушки. Вот и лады», - по покойницкому матушкиному сказал сам себе Илья Ильич и заторопился.

    Путь до Преображенского храма неближний. Шагов эдак в пятьсот. Охохонюшки! Илья Ильич самостоятельно налил и принял малый лафитничек лафиту и самостоятельно же сошел с крыльца. По пути его с поясными поклонами обогнала стайка завидовских спелых, сочных, бойких, распевающих о божественном баб, а аккурат на распутье на Красногорье догнали Дрон с Суламифью.  Тут Илья Ильич был застигнут несколько даже врасплох, поскольку уж залюбовался издалече на справные ладные новые гарные избы. Дрон же был одним из тех русских великорусских живучих мужиков, которые, видно, как войдут в возраст, так и живут себе до семидесяти лет без единой седины в бороде, прямые и жесткие, что та оглобля. А Суламифь была третья уже законная венчанная Дронова жена и первая певунья, хохотунья и плясунья на деревне.

    «Ну что, Дронушка, как мыслишь, откосимся к Покрову?», - спросил Илья Ильич и протянул, свесив несколько вниз, свои несколько свислые два пальца своей холеной барской руки, которые тот тотчас облапил своей мозолистой трудовой шершавой костистою кистью.  «А то! Знамо!» - хитрющее зыркнул из-под кудлатых кустистых бровей баринов визави и увалисто прикрякнул. Суламифь же нежно прыснула в женственную горсть, зазывно повела соболиной бровью и вся зарделась.

    А после службы – хороводы, ох хороводы. И бабы всё в понёвах. А мужики всё в плисовых жилетах да в доброходных кирзиновых сапогах. И шутки тут тебе, и семечки, и коробейники, и гармонисты. Сласть. И что вот ещё замечает и отмечает Илья Ильич. А вот что? А то, что прекратил у него народ сквернословить. Ни Бога, ни черта, ни, упаси Бог, никакие тем более половые  органы и акты не поминает всуе. Ну – старается не поминать.

   2.

    «Ну и как, любезный ты мой Илья Ильич, ну и как же обстоят твои приватные дела?» – любезно спрашивал, сидючи-посиживая в уютнейшем «Славянском базаре» за дюжиной вустриц вкупе с небезызвестной, но умеренной вдовой Клико известный депутат Государственной Думы и тот ещё славный борец с общеизвестной коррупцией бизнесмен Андрюша Чтольц. «А потихоньку-потихохоньку. А строимся, отстраиваемся, обустраиваемся». - А это уже Илья Ильич отвечал так старинному своёму другу и однокашнику, с которым ох и видано-перевидано, неспешно намазывая вологодское маслице на холмогорскую сёмужку, а ту кладя на горячий жгучий крутой костромской калач. «Ну ты давай мне тут Лазаря-то не пой. Ты мне одно говори: дебет с кредитом сходится?» «А потихоньку-потихохоньку», - отвечает ему на это Илья Ильич. «Не, ну ты мне тут не юли», - ёрзает костистым  задом неугомонный Андрей Андреич. «Да я тебе как на духу», - это уже Илья Ильич. «Ну ты уж нет, ты давай по конкретике. Есть процент или нет процента?», - наседает тот. Ну а как ему, милому Ондрюше, изволите объяснить, что всё это – прах, пыль и пепел. Что всё – из-за одной единственной Фенечки. Ах, как вспомнит Илья Ильич, как увидел он ее впервые – и пропал. Ну чисто-начисто пропал.

    «Ахти, барин-батюшка! Ахти мне, недотёпе! Горим!» – затрезвонила тут в телефон верная ключница Ненила. А и впрямь слышит за ней Илья Ильич раскатистый тревожный набат. «Да как же же это так?!» - весь так и вспопашился, так и разжижился оголоушенный Илья Ильич. «А застрахована ли тобою, любезный ты мой Илья Ильич, твоя недвижимая и движимая собственность?» - спрашивает невозмутимый Чтольц, холоднокровно отправляя в зубастый свой рот девятую пискучую вустрицу и запивая ее, сердешную, добрым глотком «Шато-де-Невер». «А как же ж! А то как же ж! А должно бы…» - понурившись и ссутулившись, отвечает тот. «Ну тогда и пусть их горят», - говорит этот. «А Фенечка! Так там же Фенечка!» - восклицает тогда в ответ Илья Ильич. И полетели тут они со старинным другом во все мыслимые лошадиные силы. Вот тут-то, в огне пожарища, Андрей Андреич впервые и положил пристальный свой взгляд на Феничку. А и хороша она, чего бы отчего бы не сказать, была в ту непростую роковую ночь. Коней останавливала на скаку. Входила в горящие избы.

3.

    А вот имел место еще один такой полусекретный случай. Такой вот имел место остросюжетный сюжет. Был бал в бывшем Дворянском собрании. Театр уж полон. Ложи блещут. Тут Феничка является туда в обворожительном, глубоко декольтированном розовом полупрозрачном платье, Чтольц – натурально, в крахмальной манишке и во фраке, а Илья Ильич по-стариковски расписывает стариковский вист по маленькой со стариками. Но вот – первая кадриль. Невиннейший, к слову, танец. И подлетает к ней Чтольц, опрятней модного паркета, и говорит гламурно и куртуазно: «А позвольте…» «Но я другому отдана…» - кокетливо смущается ангел Феничка, но и идет. А тот между сложных невозможных фигур жарко шепчет в ее трепетное ушко всяческую ерунду. И Феничка млеет. А Илья Ильич уже без трех в трефах. А тот – все жарче. «Поедем, - шепчет, - помчимся в пригородные подмосковные номера… Расслабимся, - шепчет, - релаксируемся…» А скрипки Страдивари просто рвут в куски душу. А бедная головка кружится. А грудь вздымается. А и железная ласковая чтольцева рука уже на внутреннем атласном бедре. Но – «…и буду век ему верна», - нехотя доканчивает Феничка. И вот такой вот вам, неуважаемый Андрей Андреич, тут облом.

    4.

    Ах, дайте только за суетою сует вспомнить! Дайте хоть на миг взойти в ту утекшую в вечность речку. Ну да, ну да. Приехал он тогда по осени и уже, считай, вдругорядь, в шишкинские эти места поприсмотреть десятин эдак на сто участок у озера, на холмистом лесистом склоне, под разлапистое своё будущее родовое дворянское гнездо. И всё рядился и рядился с подрядчиком. А журавли курлыкали, отлетая. И пошел себе после, прогуливаясь с устатку, по грязи по-над бережком.  И увидал на мостках ее. И эх – где теперь те мостки и то белье! Что полоскала, как ласкала… И ведь ничего-ничегошеньки не помнит, кроме как кроме головокружительного изгиба молодой тугой белой бабьей ноги. Шепот какой-то, робкое дыханье, трели соловья… «Ты чья?» - только и сумел тогда вымолвить Илья Ильич. «А тутошние мы», - скромно ответствовала она. «А так-то – ничья», - обронила вдруг ненароком. И расцвела тут в сердце Ильи Ильича такая разлюли-малина.

    А это уж несколько спустя подошли к ним, очарованным, справные матерые мужики Тит, Дрон, Влас  да Владлен. Подошли со всем почтением, поклонились в пояс и говорят: «Выручай ты нас, мил человек». А как выручать? А от чего? И ввели они тогда Илью Ильича в кратковременную растерянность.  Но и в курс дела ввели. «А ты тут на всхолмлении, слух имеем, строиться собираешься?» - спрашивает Тит. «Ну да, ну есть такая мысля», - честно и просто, как и учили его говорить с простым народом, отвечает Илья Ильич. «А знаешь ли, что до известного катаклизма здесь намертво стояла усадьба прежнего нашего барина, генерал-аншефа?» «Да ни боже ж мой», - в испуге говорит Илья Ильич. «А ведь это так получается, что ты будешь новый наш барин, новый Илья Ильич», - говорит уже Владлен, ражий рыжий мужичина с пространной проплешиной. «А и… А ну и не знаю», - отвечает Илья Ильич. «А и бери нас тогда, раз такое дело, в полную и совершенную крепость», - говорит уже Дрон. А Феничка, можете себе представить, положила ему влажную от озера руку на чесучевое его плечо. И он взял и взял. Махом. Механизаторов посадил на легкий оброк, остальных же – на необидную барщину. Отстроил первым делом храм на пригорке, вторым – выписал из семинарии ученого батюшку отца Евстафия, третьим – из Петровско-Разумовской академии – брутального агронома Силу Федотыча. Еще было списался с молодой учительницей с Бестужевских знаменитых курсов, но та своими топами и мини растлила враз всю учащуюся сельскую молодежь. И он от греха сослал ее в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов. А на ее вакантном месте учредил обыкновенную ланкастерскую skool.

    А и какие потом после этого в этом самом неустроенном забытом Разуваеве в триста добрых христианских душ взяли-занялись дела! Просто мичуринство. Ведь до этого прежде они были ну просто ни пришей то есть ни к чему. Ведь сколько ни ходи там Дрон или же ежели сам даже Тит от одного  гоголевского столоначальника к другому щедринскому же столоначальнику – а никому они, сирые, и во век не нужны. И пошли они, солнцем палимы. И вот отключили в их пограничной спорной межобластной позабытой деревне и свет, и воду, и газ (который, впрочем, еще и не провели). И настала там мерзость бесхозного запустения. Беда. И запили запоем  мужики. А вместе – и бабы. В расхрист и в раздрай то есть всем миром пошли. То есть трактора у них все поломаны, сеялки не сеют, сенокосилки не косят. А только знай спозаранку встали и пьют горькую. Лишь морщинистые вековые старухи день-деньской сидят на завалинках у разбитых своих корыт.

    А тут глядь – Илья Ильич. И говорит: «Да придите же вы, мужики, в себя. Да остепенитесь же! Жизнь то есть коротка. Зима то есть близко. Стыдно то есть, братцы». И те возьми и застыдись. И разом и охолонулись. И давай сеять разумное, доброе, вечное.   И меж собою-то толкуют: «Да, Илья Ильич – рачительный хозяин».  Ну он-то и дом уже к тому времени построил, и кого надо, того в дом и взял. Ну и конечно в первую очередь Фенечку. А она у него там ох как расцвела и заколосилась. «А дай…», - говорит, бывало, ещё с утра и спросонья и сам еще не зная что, Фенечки Илья Ильич.А та говорит: «На», - и быстро дает. И все довольны. И Феничка та бегает, свистает по дому и все старух-ключниц ставит на свои им положенные места. То есть одна от нее происходит радость. И в первую голову – Илье Ильичу.

    А то, бывало, сойдутся дивным долгим майским вечерком на наливочку к о. Евстафию да заведет сельская интеллигенция высокоумный задушевный разговор, но, спаси и сохрани, не дискуссию. Сила Федотыч, тот всё больше и научно напирает на дарвинизм. А батюшка теологически толкует про промысел Божий. А Илья Ильич слушает да ест. Но и чувствует, конечно, каждый миг боком крутое, упругое, горячее Феничкино бедро. А та, умница, тоже слушает, вникает. А луна мягко и зыбко освещает весь Божий мир. А соловьи по рощам заливаются. Лепо. А потом входят Фрол с Лавром. И Лавр бережно подсаживает сомлевшего Илью Ильича Фролу на закорки. И Фрол несет его до кривой ветлы. А от ветлы уже – Лавр, поскольку Илья Ильич дебел и матёр, а Лавр лучше ссаживает. А соловьи заливаются.

    4.

    Но тут еще есть же у нас прощелыга Чтольц. Исхудал последнее время Андрей Андреич, осунулся, пожелтел, спал с лица. И втайне себе ночами недобро сам с собою думает. Будоражит холодную немецкую свою кровь. «А за что, - думает он, - дано отдельно взятому человеку такое безбрежное счастье? За что про что всё  это милому моему Илье Ильичу? И на что ему эта несказанная Феничкина античная краса?» И вот истекает он чёрной нерусскою завистью. И вот надевает он официальный черный сертук, садится он в свой 600-сотый. И едет он по инстанциям. Там даст 50000, а где-то там и по 70000. Где подмажет, где подмаслит. Правда, преступил тут вгорячах Андрей Андреич. Чего уж скрывать, заступил. Завалил бедняка Илью Ильича поквартальной отчетностью. Совершил то есть даже несколько противоправных и уголовнонаказуемых действий. Но дело-то мало-помалу слаживается. «На каких таких, - говорят одни бюрократы, - необоснованных таких основаниях?» «Что это, - говорят другие, - за ярое крепостничество в наше сплошь демократическое время?» А третьи и вообще говорят кратко, но веско: «Пожизненно расстрелять». Вот такие вот сгущаются над Ильей Ильичем черные тучи. А Феничка уже вся рыдает день и ночь от компроматных анонимок на груди, естественно, Ильи Ильича.  Да и сам Илья Ильич уже, глядя в телевизор, побурел и скис. Ведь компромат там на него на компромате. Ведь и поджог на нем повисает, и убийство нерожденных младенцев, и не та ориентация, и другой нераскрытый ещё висяк. И сидит себе он нечесаный-небритый в окраинной своей мытищинской квартире ну банкрут банкрутом. И сидит с утра уже выпимши. И говорит невнятно невпопад. И пенснэ уже треснуло. Да и с самим Дроном побеседовал уже в форме интервью ушлый их репортер, и Дрон, честно сказать, сдал Илью Ильича со всеми его потрохами. Это уже мы не говорим о Тите, Власе и Владлене. Вот такие вот, брат, неправильные богонеугодные дела. «Опутал, - плачет тут нам пьяненький Илья Ильич, - окрутил, заморочил, Иуда». И нет спасенья. Просто нету свету в конце туннеля.

    5.

    Но есть, есть ещё русский Бог, наперсники разврата. И вот уже когда запасься Илья Ильич сумой и уж готов был спознаться с тюрьмой, запасься даже уже и жирно намыленной веревкой - а заходит к нему в его малогабаритку некто благостный, кудрявый и в красной рубашоночке.  Похожий отдаленно не то на Президента, не то на Премьера, не то на обоих. . «Сиди, - говорит, - Илья Ильич, сиди, не вставай. А я ведь всё про тебя, брат, доподлинно знаю. Знаю, и как пёкся ты о моем богоносном народе, знаю, и как сводили тебя со свету мироеды-лихоимцы-инородцы. А только теперь будь здрав, светел и беспечален. Забирай взад и свою Разуваевку, и свою ее хозяйку. Володей и властвуй. По щучьему, так сказать, веленью». И посмотрел так пронзительно. И вышиб дно, и вышел вон. А на дворе уже, у парадного, - к Илье Ильичу покаянные гости. Тит, Дрон, Влас, Владлен. И – «Возьми нас, - бьют земным поклоном, - барин-батюшка, к себе. Челом де просто откровенно и с силою бьем». И он сызнова взял. Расцеловал. Перекрестил. Простил. А в барском доме на увале уже поют гусляры, уже отплясывает залихватскую барыню Суламифь, уже вовсю и всюду хлопочет хлопотунья Феничка.

    6.

    И с тех пор, по горячей, слезной, регулярной, неоднократной молитве Ильи Ильича, позабыли ту позабытую деревню. Ни ревизор к ним не едет, ни становой их объезжает, ни срамные предвыборные кампании их не касаются. А тем и горя нет. Поднимают себе целину и поголовье скота, завели от авитаминоза теплицы, а от скотства – эстетическую оранжерею. А избыточный сельхозпродукт везут с песнями в город на рынок и там по-Божески занедорого продают в сокрытом от злого рекетирского глаза чистеньком персональном павильоне. А прошлым летом поставили за околицей знатный клуб весь из стекла и алюминия. Наорганизовали там в нем кружков самодеятельности, кройки и шитья. И мастерицу-руководительницу выписали, Веру-свет Павловну, швею-мотористку высшей квалификации, молодую ещё, серьёзную, скажем так, женщину, и даже настолько, что мы уж об Феничке все обволновались. Однако обошлось.

    7.

    А что Чтольц? А что? А Чтольц сидит в Матросской тишине в 14 нумере. Сидит и бормочет: Ааахххррр… Быыррр… Ааахххррр… Быыррр…