Сколько помню, Лидка носилась с книгой «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, томиком Шекспира, и упрямо повторяла:
- Любовь – это вечность!
На ее восторги я неизменно отвечала:
- Любовь – это слабость!
И для подтверждения своих слов открывала рассказ Чехова «Душечка», зачитывая целые абзацы.
- Да как ты можешь! – возмущалась Лида. – Это же единичный случай.
- Совершенно нет, - спокойно констатировала я, как мне казалось очевидный факт. – Любовь – это растворение в другом человеке. Был ты – и нет тебя.
Случалось, что мы ссорились, пытаясь доказать друг другу свою правоту. Лидка горячилась, начинала чуть ли не кричать. В такие моменты ее голубые глаза расширялись вместе со зрачками и становились двумя ярко горящими софитами, отделенными от лица чуть припухшими веками. Мне даже казалось, что они выкатятся из глазниц от переполнявших ее чувств.
- Все, хватит, - примирительно начинала я улаживать конфликт из страха, что она сейчас расплачется или ее хватит инфаркт. Как ей хотелось доказать мне, да что мне, - всем, что мы не понимаем очевидного.
Мне, при всем уважении к подруге, видеть мир ее глазами не хотелось.
Лида родилась в образцово-показательной семье и на ее широком свободном от челки лице словно светилась надпись: «Счастливое детство». Отец преподавал в институте математику, мать учила детей в школе литературе и русскому языку. Читали в семье много и ежедневно, часто вслух. То ли бабушка, то ли дедушка, то ли оба вместе были профессорами. Во всяком случае, бабушка преподавала французский - это я запомнила очень хорошо.
Женщины в этой семье были так похожи друг на друга, что в первый момент официального знакомства, увидев их всех вместе, я даже растерялась от неожиданности. Словно картины окружили меня со всех сторон и эти портреты кивали, шевелили губами, а где-то рядом подключили звук, чтобы я их понимала. Мама дорогая! Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя, Лида уже трясла мою руки и озабоченно хмурила брови. Так мне запомнилось первое посещение этой удивительной семьи.

Признаюсь честно, попадая в их квартиру, мне казалось, что я на пороге пересекла границу, прошла через таможню в виде бабушки, неизменно встречающей меня на французском языке и дожидавшейся ответа на нем же, и попала в уголок Европы. Скромный уголок небольших размеров, обставленный фамильным антиквариатом.
Хорошо, что бабушка удовлетворялась на свое «Бон жур» моим примитивным «Ви». «Добрый день» – «да», как бы подтверждала я. Так меня научила Лида, чтобы я могла пройти и не застрять в прихожей. Мы изучали английский, но у Лиды вне программы был домашний французский. Рыкать я не умела, поэтому даже не пыталась подражать, и, промямлив в ответ заветное слово, проскальзывала за подругой в ее комнату.
Мы с Лидой настолько были разными, что даже внешне не совпадали ни в чем. Я длинная и смуглая, натыкающаяся почти на все углы в комнате, и она светлая, маленькая и словно летящая по паркету. Даже угол торчащего пианино не мог ее остановить, она его плавно огибала как в заученном танце и скользила дальше. Да и семья моя рабочая говорила только на русском языке, слегка разбавляя порядок слов нецензурной лексикой. Лида к мату относилась спокойно, но при ней я старалась все-таки не выражаться, чтобы не чувствовать себя идиоткой, пока она сообразит, что я сказала и поняв, кивнет головой. Эта пауза в разговоре сбивала и вгоняла меня в краску. Мне было не то, чтобы стыдно, а как-то неудобно. Так в пятнадцать лет я поняла, что быть одинаковой со всеми – это глупость. Сначала мне казалось, что это измена себе, если я буду подстраиваться под их причуды, и хотелось перевоспитать Лидку, чтобы она стала ближе к жизни, к настоящей, со всеми словами. Но случилась история, которая требовала быстрого решения, и поэтому я не стала настаивать. Вместо этого принялась читать, спорить, чтобы приблизить Лиду к жизни с другой стороны, ей понятной. А все потому, что Лидка беспросветно, наглухо влюбилась в самого ужасного человека из тридцать первой школы. Со свойственной ей искренностью, она тут же уведомила его о своих чувствах. До признаний, слава богу, дело не дошло. Все-таки пример Татьяны Лариной она запомнила, и письма не писала. Но зато она призналась об этом всем окружающим. Я даже не успела понять, - когда?!
Парня звали Виталий. Ох уж это имя… Оно повторялось за день раз сто, если не больше. Виталий уже заканчивал школу, которая находилась на соседней улице, рисовал на стенах всякие непристойности и вел себя как законченный циник. Но Лида решила, что она может его перевоспитать. Она верила, что любовь творит чудеса, и такой прекрасный мерзавец обязательно превратится в принца. Я намекала ей, что свою влюбленность надо держать в секрете, а не трубить на каждом углу.
- Ты держишь в секрете? – как попугай переспрашивала Лида каждый раз.
- Держу.
- И вообще никому не говоришь?
- Вообще никому.
- Странно, - Лида с интересом разглядывала меня, а выражение ее лица менялось от недоверия к сомнению и интересу, и снова недоверию. – Да нет у тебя никого. Ты бы мне сказала. Ведь кому-то всегда хочется сказать.
- Нет никакой необходимости об этом говорить.
- Глупая. Какая глупая. Людям не хватает любви, - шептала Лида, и глаза ее светились.
- Не хватает, - соглашалась я, - но это не значит, что ты должна принести себя в жертву.
- О чем ты говоришь, - мечтательно вздыхала она. – Это полет, восторг.
- Лида, это – приключение. А с такими, как он – не очень хорошее. Найди себе кого-нибудь… попроще. Ты вместо гуся поймала крокодила. Зачем он тебе?
- Фуу, как ты все… приземляешь.
- Хорошо, найду тебе пример поизящнее. Ты собиралась в теплые страны, но вместо поездки в Турцию тебе подсунули пески Сахары.
- … и я буду лить на него воду, пока он не оживет и не станет плодородной почвой.
- Дура.
Тогда мы поссорились надолго.
Виталий тихо посмеивался с дружками, но пока удерживался от конкретной потехи. Но я знала, что за ним не заржавеет. Слишком много дурочек привлекали его длинные ресницы и наглый дерзкий взгляд, и что с ними было потом знали все, кроме Лиды.
Наверное, она решила, что они не слишком полили его живой водой, не очень старательно трудились.
Пока я отдалилась, Лида решила предпринять активные действия. Она пригласила его в кино. В книгах про кино ничего не сказано, поэтому этот способ она считала вполне подходящим. И они сходили…
На следующий день Лида с изумлением слушала рассказы о том, как лезла к нему целоваться и не только, чего, конечно же, быть не могло, и кто-то понимал это.
Но каждый хотел поинтересоваться, что же все-таки там было и по Веркиному открытому лицу прочитать то, чего она сама не скажет. Многие так и делали, - подходили, выстреливали ей известием и смотрели – так или не так.
Виталий нашел себе новую жертву для издевок. Он каждый день добавлял все новые детали, чтобы история не погасла и еще какое-то время развлекла его компанию. Откуда в нем была такая жестокость? Такими рождаются или становятся? Избалованный сынок не знал ремня. Вот я знала. А он нет. Избалованный сынок не знал, что в чистый родник не нужно сыпать яда. Даже если очень хочется. Даже если уж очень хочется. Колкие шуточки, которыми мы обменивались на переменах с его друзьями в нашей школе, только развлекали идиотов еще больше. За это время я настолько привыкла обороняться, что не заметила как начала нападать сама. Причем на всех. Но больше всего я злилась на Лидку за всю эту историю. И злилась на свое желание навалять всем, кто хоть улыбнется, ведь я не знала, по какому поводу у кого-то хорошее настроение. Злили даже те, кто был спокоен и невозмутим.
Лида не приходила в школу, и я забеспокоилась. После уроков побежала к ней, еле уговорила бабушку пропустить.
Лида лежала на диване, грустно улыбаясь.
- Ты была права, - сказала она. – Все сгорели в огне. Огонь – это не любовь. Все сгорели в огне страсти. Я его буду просто любить, можно?
Лида смотрела на меня умоляюще, сжав в бледных руках одеяло, и ждала, когда я разрешу ей.
- Люби.
- Я его буду просто любить, и он исправится. Его не надо поливать. Он от этого только вянет.
Я промолчала.
- Знаешь что, давай вставай-ка.
Я кинула в Лидку джинсами.
- Вставай. Пойдем , я тебе покажу… кое-что.
- Твой секрет?
- Мой секрет.
Лида неловко поднялась, от переживаний в ее движениях появилась неуклюжесть и медлительность. Она не спешила одеваться, не спешила выходить, и, в общем, то, ей, наверное, уже не так был важен мой секрет. Если только чуть-чуть.
Я вывела ее в темнеющий весенний двор, и мы пошли к театру. Вернее, я пошла, а Лида за мной. Она отрешенно глядела себе под ноги, пока мы не остановились у перекрестка. Здесь она накинула капюшон, прячась от еще прохладного весеннего ветра, и ровным тоном спросила: «Куда?»
На афише расположились загадочные фигуры вдалеке и портреты посередине.
- Третий слева, - сказала я.
Лидка с интересом разглядывала нарисованное лицо с улыбкой и прищуренным глазом.
- Интересный, - она посмотрела на меня. – Это твоя любовь?
- Ага, тайная и без фанатизма. Сечешь?
- Секу. Давай сходим в театр, на твоего посмотрим.
- Давай посмотрим на моего.
Никакой «любовью» тот молодой актер не был. Просто эта афиша висела несколько дней, и молодой человек очень романтично на ней подмигивал. Во всяком случае, так казалось. В театре я была от силы два раза, - в начальной школе на «Синей птице» всем классом и на Новогодней елке лет в девять. Хотели нас как-то сводить на «Ревизора», но что-то не сложилось.
Билеты тогда были дешевые, - что в кино, что в театр – без разницы. И мы начали ходить на спектакли смотреть «на моего». Лида покупала места исключительно в партер, чтобы ближе к сцене, ласково улыбалась и толкала меня локтем, как только он появлялся. Через несколько спектаклей она даже начала подсчитывать, сколько, якобы, раз, он на меня посмотрел.
Я уже чуть сама не поверила в эту игру, но ужасная судьба героев Шекспира, Бронте, да и незавидная - Душечки, меня отрезвила. Столько всего прочитала за короткое время, сама удивлялась. Правда, везде я старалась найти то, что подтверждало бы мою правоту.
Как только мне кто-то нравился, я старательно нащупывала себя, чтобы не слишком увлечься и не раствориться. Лида считала, что я просто боюсь. Я же считала, что поступаю разумно и осторожно.
Молодому актеру мы так примелькались в первых рядах, что он уже действительно начал нам подмигивать. От этого Лида приходила в такой восторг, что мне казалось, ее счастье выплескивается волнами радости и бежит по рядам.
Друзья по портвейну в подворотне перестали меня ждать, хотя иногда я все же находила время и на них. Правда, их становилось все меньше, - трое уже сидели в тюрьме за всякую ерунду: кто угнал машину, а кто взял чужое без разрешения. К нам все чаще стали заглядывать «старшие» товарищи, которые как раз вышли. Со всеми пришлось познакомиться, но чтобы знакомство не стало слишком обременительным, требовалось обозначить друга. Да и на дискотеки просто так было не сходить - в рабочем клубе девки из медучилища задирались, а драться я не любила. Особенно, если их пятеро, а ты одна. Так, поорать, да разойтись. Ну разок по касательной смазали. С кем не бывает. Еще несколько раз пытались цепляться во время общих разборок. Но я как-то увела одну в сторону и руку ее любезную скинула внушительно. После этого не трогали. Но дружок нужен был. Мишка-мотоциклет подходил. С ним и задружились. Правда, он потом решил вернуться на зону еще раз. Но эта моя жизнь Лиды не касалась.

Лида так увлеклась моим несуществующим романом, что быстро пришла в себя. Я вздыхала, для убедительности, если она спрашивала, скучаю ли по нему, сколько за день вспоминаю, снился ли мне он, и если да, то сколько раз. Лида кивала головой, сравнивала с собой и восклицала:
- Как похоже!
И она старалась меня отвлечь. Если я о чем-то задумывалась, ей сразу казалось, что я по нему скучаю. Через какое-то время я настолько вытеснила Виталика из головы Лиды, что сама удивилась. Я намекала, что не стоит часто появляться в театре, чтобы не надоесть, и мы катались по всему городу, брали билеты со скидкой, вооружались биноклями и с галерки хлопали исполнителям. За три месяца мы, наверное, посетили все спектакли в городе. Отец Лиды, - а в такой семье все сразу узнавали, если что-то случалось, - встречал меня с такой теплотой и признательностью, словно я героически спасла как минимум полгорода, и мы получали билеты и контрамарки куда пожелаем. Денег угрохали – мама дорогая!
Так прошла наша первая любовь. Зажила, зарубцевалась. У Лиды настоящая, у меня – придуманная.

В институте Лида вышла замуж за высокого худощавого брюнета в очках, молчаливого и очень предупредительного. Теперь в прихожей меня встречала не только бабушка, но и этот замечательный молодой человек, который вешал мою куртку на вешалку. Это же просто фонтан! Мне так понравилось!
Сразу после института Лида родила одного за другим круглолицых и голубоглазых мальчишек. А еще через какое-то время она уехала в другой город с мужем и детьми.
Я грустила. Никто теперь не говорил мне:
- Маргарита, ты все приземляешь.
Виталий спился в местном баре после того как обанкротился. Я подумала, что Лида то перестала его поливать, а вот другие очень даже старательно кружили вокруг привыкшего к восхищению парня, который уже не понимал, что его используют. Или понимал, но просто привык вот так. И даже не подозревал, что может быть по-другому.
Не знаю, вышла бы я замуж, если бы Лидка не уехала. После работы на макаронной фабрике, будь она неладна, бежала в институт, чтобы чем-то себя занять, спала на лекциях, но вытянула диплом. А вместе с дипломом и тридцатилетнего принца из хрущовки. Друга однокурсника. Голубоглазый, среднего роста, он удивительно напоминал Лидку. И он подал мне куртку, когда мы расходились после дня рождения. А деликатный какой, мама дорогая! Если я в сердцах ругнусь, смотрит так ласково и улыбается.
У нас растет сын. Ему девять лет. Он знает Чехова, Шекспира, знает, что огонь обжигает. Знает, что людям нужна, прежде всего… нежность и поддержка. Ведь, правда? Нежность – это такая теплая любовь, не горячая.
Или может, это я придумываю, что он знает? Что может знать мальчишка в девять лет. Наверное, его согревает то, что знаем мы. И, наверное, я его достала уже своими попытками уберечь от чрезмерного чувства. Придется быть начеку в нужный момент. Ведь не за горами и первая любовь.