ТРЕТИЙ ПОДХОД К СНАРЯДУ<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

 …порядок заседания нарушился:

все ринулись ко мне на эстраду:

гранд-дамы, студентки,

государственные секретари, студенты

 –  всё это обнимало, цаловало меня….

Ф. М. Достоевский – А. Г. Сниткиной.

1.

   Я выглянул из кибитки. Всё было мрак и вихорь. Только вдали мерцали горячие окны нашего благородного собрания.  Вожатый, сжав вожжи, ступал по степи. «А ты не дрейфь, сынок. Щенок. Ведь и имя у тебя крепкое, русское – Федор. И отчество архангельское – Михаил. И жена надежная имеется. А больше-то чего?» Так говорил мне мой вожатый. Я заглянул в кибитку и решил проверить свой артикуляционный аппарат. Аппарат артикулировал сносно. «Ты только не растекайся там мысью-то по древу. Помни одно: точность и краткость – суть главные достоинства прозы. Она не требует мыслей и мыслей. А я уж всяко доведу». Так наставлял вожатый. Но – всё было мрак и вихорь. Подъехали к дому старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами. Кареты одна за другой катились к освещенному подъезду. Из карет то и дело вытягивалась то стройная нога немолодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Я, признаться, несколько оробел. «Не трусь, мальчик. Всё будет чики». А это опять вожатый. И зыркает своим черным пронзительным взглядом. И подёргивает разбойничьей своей бородой. И оправляет свой мой заячий на себе тулуп.

    Я вошел бочком, в состоянии аффектации, таким невидным, таким тщедушным, с плохо повязанным и почти развязанным галстуком, с бледным и перекошенным предприпадочным лицом, в поношенном угловато сидящем фраке. А тут еще грянула музыка полковая и я оскользнулся. А кроме – мимо, не заметив, величаво прошествовала княгиня Наталья Николавна, презрительно смерив меня убийственным аристократическим взором. Я же жадно и цепко впился в эпицентр, где прогрессивная общественность возлагала лавровый венок на ухоженные седины Ивана Сергеича. А тот снисходительно принимал не заслуженные им вчерашние лавры. Я же, незамеченный, присел в уголку и всё, помнится, перебирал, всё теребил листочки своей гениальной речи. Но – грянули трубы, провозгласились брудершафты, пошли неискренние лобызания. Однако не со мной.

    2.

    Эту муку я испытываю и переношу страдающим, страждущим своим сердцем уже в третий раз. И в третий уже раз я говорю им, дурням, о всемирной моей отзывчивости, о мировом этом моём значении. Я говорю и толкую, что только со мной и будет им настоящее настоенное крепкое счастье. И в третий уже раз меня отвергают. И речь свою уже второй раз нимало не переписываю. Тут уж как легло – так легло. Да, я не гений, но зато умерен и аккуратен. И построю вас всех в стройный строй и поведу ко благу. К вечному творческому блаженству. Лакей нехотя приподнес мне полубокал плохого шампанского вина. Но я отверг, потому что трезвость, трезвость и трезвость. Ведь надо же кому-то регулярно сеять разумное, доброе, вечное. А я – запойный. Очарованный должностью. Ведь кто же здесь поймет, что без меня – ну никуда. Что я – ваш данник и ваш избранник. Ваш должник и имярек. Ваше первое и единственное с правом подписи лицо. И хочу всего-то – мудро властвовать вами. А вы, козлы, - всё против. Но вот – смерклось всё. И все готовы. И на трибуну вальяжно поднимается Иван Сергеич. Он тароват и нагловат. И говорит отзывчиво как всегда о мировом либерализме. И помахивает сединами. И все заворожены. А умеют все ж они говорить, прежние эти либералы с их дворянским родовым подсюсюкиваньем. А я, затаившись, сижу. Но придет ведь и моя очередь. Будет и наше время. Будет и на моей зелёной улице праздник. И я пока молчу. А Иван Сергеич разливается. Да и не сделал, честно и между нами антер ну говоря, для общего нашего дела этот Иван Сергеич ну практически ничегошеньки. Так только – бла-бла-бла. Не то что я по организационной своей части. Да, я бюрократ, чем и горжусь. Мало нас, просто, ещё настоящих доподлинных чистой пробы и воды бюрократов. А были бы мы щедры на семя – такое бы вывелось племя! А я уже поседел в этих жарких предвыборных бранях. И ах!

    А Иван Сергеич безответственно рассуждает о высоком, о духе. А что он, этот дух? Пшик. Воздух. Отговорка для праздных балаболов. Ну как, скажите на милость, можно этот дух как-то запротоколировать? Как поднести его, пресловутый дух, в пурпурной папке «К докладу» министру путей народного просвещения? Ну как? Однако гром их наивных оваций прерывает ход моей конструктивной мысли. И все встают.

        3.

    Маточка Анна Григорьевна! Ангел Федичка! Вышел я на трибуну не чуя под собой ног. В горле моем пересохло. В животе бурление. В глазах – тьма. Сам – не в себе. И вот раскрыл я им свой обрамленный аккуратными усиками рот. И вот говорю. И вот: «Братья и сестры! Горожане и подгорожане! К вам, к вам обращаюсь я. Доколе будешь ты, мировая Катилина, испытывать наше терпение? Квам квод потуит обитуеры , Катилина, потенция ностра? (А я ведь и образован, и обкультурен!)  Доколе ихый магнат желтым своим чеботом будет бить наше свиное рыло? Да здравствует, - восклицаю, - справедливость. На высшей, то есть, ноге. Буду вам и отцом, и удальцом одновременно. Жизнь то есть положу и прах развею. Поведу вас и отведу-приведу куда вам надо. Смерть фашистским оккупантам! Да здравствует глобалистический либерализьм! Все мы вышли из детства! Туда же и впадем. Каждому – по квартире. Достоинство и ещё два раза достоинство. Араукария и криптомерия! Аллах акбар!

    Тут , маточка моя Анна Григорьевна, упал я в припадок. А порядок заседания нарушился: все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты –  всё это обнимало, цаловал, лобызало меня….