Поэтические издания серии "Новая поэзия", скорее, арьергардные, чем авангардные. (Пример - недавнее сборище старостей от авангардистки Наталии Азаровой). Тем не менее исключение нашлось! Не заметить авангарда новой книги “Стихотворения” Алексея Порвина - просто нельзя. Невооруженным глазом заметно, что в творчестве Порвина нашло воплощение все то, что было невозможно еще в недалеком прошлом.

Собственно, первое же стихотворение наглядно показывает нетипичность избранного автором пути.

В слёзоньках – мусор, а кто нам
мусором слёзным велит становиться, стоять
по не-законам?

Смаргивай нас грамм за граммом.
Пламечко дует в глаза – и слезится “нельзя”:
кто нам – никто, а?

Все эти свойственные женщинам уменьшительно-ласкательные “слезоньки”, “пламечко”, как маркеры безвкусицы, были недопустимы в прежней лирике. Однако к браку можно предъявить какие угодно претензии, кроме одной. Бракованное не может быть затасканным и избитым. Потому, реабилитируя, и впуская в текст бракованные средства, Порвин действительно обновляет лексический состав стиха.

Автор отказывается от вековых наработок и достижений современного стихосложения. Выбор синтаксических, риторических, художественных и иных средств подчеркнуто архаичен.

Порвин внедряет в тексты нелепейшие анжамбеманы:

струйка птиц, забрызгав стекляшку
неба, прилетит назад...
(Прошлая зима здесь. Где?)

или

Пластинка в белых царапинах -
ты не показывай только папе, на,
быстро затри
(Чего твой внутренний взор достиг)

неудачные инверсии:

Без стука переходят во взгляда доброту...

а также пассажи, из-за которых текст становится похожим на грубый подстрочник:

прилетит назад,
выдав на уроке поблажку

или

От государственных царь бумаг
к Боже приходит, всевластен и наг
часть его тела затенена
духом – как в окнах стена

Последнее настолько дурно, что становится похожим на приписываемое Тредиаковскому четверостишие о клавесине, считавшееся безвкусицей уже во времена автора “Тилемахиды”:

Стоит древесно
к стене примкнуто
Звучит чудесно,
быв пальцем ткнуто.

Но при всем следует понимать, что возвращение в “триста лет тому назад” происходит совершенно добровольно. Автор с абсолютно трезвой головой предпочитает танкам кавалерию.

Все это, кажущееся таким неудачным и нелепым, – является самоцелью. Просто во всех членах уравнения знак “нет” сменился знаком “да”. То, что было отвергнуто в поэзии, существовавшей ДО, нашло приют В поэзии Прорвина.

Так, к примеру, если прежде краткость и точность высказывания считались, скорее, положительными явлениями, то в творчестве автора “Стихотворений” правила “словам тесно, а мыслям просторно” попросту не существует. То, что можно было поведать в двух словах, раздвигается до объема,минимум, трех катренов. Причем, нельзя сказать, что увеличение объема текста достигается за счет лития воды. Как раз напротив. Текст не разбавляется, а искусственно замедляется почти до полной остановки.
Это сродни замедлению аудиозаписи. Можно поставить эксперимент. Берем пластинку с народными песнями. Ставим в проигрыватель. Включаем проигрыватель в сеть, но придерживаем пластинку пальцем, не давая ей крутиться с нужной скоростью. Результат: вместо разудалого “Кому это надо, никому не надо, кому это нужно, никому не нужно”, услышится нечто трагическое и тягучее. Причем, исполняемое не женским, а мужским голосом.
Так и текст, созданный по минимальному лирическому поводу, в замедленном виде приобретает не свойственный ему дотоле трагизм:

Против часовой вывинчивает свет
зрелость, став повыше на низкий табурет,
будто в детстве, чтобы прочитать стишок
папе – он домой подвыпивший пришел.

На придерживаемой пальцем пластинке не слышно “петухов” исполнителя. Подобно этому, режим Rallentando стирает в тексте все ляпы, неудачи и глупости:

Птица ходит по крыше чердака,
доски трогает, будто бы рука
стук да стук – дайте мне постучать,
согреться, зачать.

С трудом осиливая эти плохо пригнанные друг к другу, громоздкие и неотшлифованные слова, приходишь к мысли, что это не речь человека, но речь (и поэзия) камня. Именно эту свою особенность подметил и автор:

Как мне знаешь, хочется
на Господнем на пути
согласным, не сбиваемым
камнем в небо прорасти.

Тем удивительнее, что грубыми средствами из грубого материала порой удается срубить нечто похожее на стихи:
Дорога легка, но один
бредущий в глине обоз
кренит на левый бочок,
облачный, мутный от слез.

Нагружен и виден едва,
Обмотан пыльным тряпьем,
но где-то в шатких осях
скрип обращается в гром.

Но где-то припрятана рябь
в движении колеса:
смотрящий пристально, ты
глины услышь голоса.

Все прочее пусть замолчит.
Замри и остановись,
пока не скрылся обоз,
кренящийся ввысь.

Цель, ради которой поэт пошел на такой авангардный шаг, - понятна. Стершаяся современная поэтическая речь не может дать замедления, так нужного стиху. Вечно живой Аристотель говорил, что поэтический язык должен иметь характер чужеземного, удивительного. В своем “Гамбургском счете” Шкловский рассуждал и о том, что “язык поэзии — язык трудный, затрудненный, заторможенный”...
Вне всякого сомнения, Порвину удалось создать свой трудный язык.
В упрек автору можно поставить то, что не все или даже далеко не все написанное им будет интересно читателю.
Однако этот упрек давно перестал быть актуальным. Сегодня критерий читательского интереса отходит на десятый план и критерием не является. Утверждение Вольтера о том, что все жанры хороши, кроме скучного, а скучное – не жанр, - давно пересмотрено. Именное скучное становится актуальнейшим жанром современности. Собственно, именно об этом сказал в свое время и сам редактор “Новой поэзии” Дмитрий Кузьмин: “зная, что ничего нового и своего сказать уже невозможно, - как говорить новое и свое? Ответ звучит парадоксально – для этого нужно сделать свой стиль предельно стертым, банальным, безликим”.
(Кузьмин Д. После концептуализма // Арион. 2001. № 1)
И если рассматривать с этих позиций “Соло равенств” Азаровой и “Стихотворения” Порвина, - то все дальнейшие недоумения по поводу того, что именно было представлено в книгах, будут излишними.