КАК АБЫРВАЛГ ПОМОГ ВОСКРЕСИТЬ ЛЮБОВНИКА ГЕЛЛЫ ЛЕССКОЙ

-
1.
Дом у нас от Большого театра. Ну, проживают там разные знаменитости. Максим Передреев, например. Геката Суфражистская. Мусик Кацман. Старик Обезьянинов. Раньше, конечно, больше было и порядку, и почета: домофон один на улицу стоял, бабуля дежурила. Сейчас, натурально, переехали многие, изменился контингент. Консенсус не тот. Шляются тут всякие, а потом… ну, потом что-то и пропадает. Немудрено. И сквозняки эти, окаянные сквозняки. Двери между этажами прямо с косяками крадут. А все же, лучше, чем в подворотне. Шастаешь по помойкам, да скулишь на ветер долгими зимними вечерами.

Ослепительное солнце пробилось сквозь сирийские тюлевые занавески. Денежное дерево на окне за зиму растеряло половину своих мясистых листьев. А все-таки весна. Апрель. Кружится у молодых голова. В комнате легкий звон от этих солнечных зайчиков. От блеска тающего снега. И все живое тянется к воде. Ручьи. Улыбки. И еще грусть. Грусть о промелькнувшей молодости. Ах, уж эта весна, эти неоперившиеся обещания, розовые купидоны и шелковые чулки. Усатые, пахнущие дорогим табаком мужчины. Стреляющие глазами брюнеты с голубыми как небо глазами…
- Да-с. А цветочек, хоть и не аленький, а нужно поливать…
Так примерно думала Гелла Родионовна Лесская-Кальсоннер, уже поднявшись с постели и остригая себе большой ноготь правой ноги подстригалкой же со звездно-полосатым флагом. Старушка уже шестой год как ушла на пенсию и жила вместе со старым своим любовником, а теперь и мужем – Харитоном Евлампиевичем Кальсоннером.
А когда-то была она видной дамой, настоящая она была дженщина, породистая; играла в театре на контрабасе, пописывала в модные журналы, курила трубку и нередко случалось, что какой-нибудь кавалер – любитель изящной словесности или поклонник иной музы – брался донести ее божественный и такой эргономичный инструмент, проводить, так сказать, даму домой.
И они говорили до утра, распивая чай с конфетами на кухне. А после Гелла уже пила утренний кофий в постеле. И снова говорила об искусстве, о том, как оно сближает людей, и как помогает оно постичь эту загадочную человеческую душу. И не забывала она о храме этой души с родинкою на левой ягодице. И молодые люди, задумавшись, уходили, благословленные ношей божественного геллиного инструмента. И уносили они, как думалось Гелле, частичку ее света, родинку ее тепла. И так это было чисто и экологично. И некоторые из них, говорят, до сих пор ходят чуть согнувшись, словно неся эту ношу, дослушивая эти волшебные обертоны. Впрочем, оставим последнее на совести злых языков; мы-то знаем, что все ее любовники погуляли под руку со славой. Все, кроме одного.
Но время бежало, летело стремительными синкопами. И, как ни проворны были ее руки, - она уже не успевала за новыми ритмами Эдисона Денисова. Да и не понятны они ей были. К тому же, молодым восторженным почитателям свойственно стареть, а инструмент ее, казалось, становился все тяжелее и неуклюжей.
И Гелла Родионовна стала скучать. Люди давно уже обзавелись семьями. Родились дети. Женатые мужчины обзавелись машинами. Контрабасистка тоже купила авто, но, едва не задавив соседского четырехлетнего мальчика по имени Герман, авто это продала и решила завести собаку.
Выбрав на Птичьем рынке белую болонку, она назвала ее Нормой в честь любимой оперы и купила семь ленточек – все разного цвета и на разные дни недели. Каждое лето Совет ветеранов выделял ей путевку в санатории и дома отдыха, а то и в Крым, и Гелла Родионовна жила бездумно-независимой жизнью, нередко вызывая зависть старых подруг. И они приходили поболтать, пожаловаться на своих близких и болячки, вспомнить былые годы: свою бурную молодость и степенный, но еще солнечный бархатный период. И медленно теплый песок минувшего сыпался меж пальцев, пока не открывалась глазам желтая и морщинистая старческая ладонь. А потом приходила осень и начинала болеть поясница. А зимой от раскаленных чугунных батарей кожа становилась сухою и пожилую даму знобило. И тогда, усадив дремлющую Норму на колени, Гелла рассказывала собаке о своих романах, о том, что почти все ее кавалеры вышли в люди и, наверно, нет-нет да и вспомнят ее с умилением. И тогда засыпала она, и успокаивалась собака, и долгие зимние вечера становились короче.
Она уже пять лет носила очки, жаловалась на боли в суставах, на частые запоры и мучительный варикоз, а бессонными ночами, случалось, плакалась в подушку, потому что черствые соседи-молодожены сверху слушали музыку после одиннадцати. Иногда, отыскав старую записную книжку, названивала она подругам, чтобы прогнать скуку, но узнав случайно о смерти одной из балетных, стала патологически бояться телефона. В гололед она выгуливала Норму, опираясь на палочку.
- Здравствуйте, Гелла Родионовна. Как ваше здоровье?
- Вечер добрый, Гера. Да что-то голова все ноет. Должно быть, от давления. И у Нормочки носик такой горячий.
Болонка эта стала для нее предметом отдельного участия и заботы. Будучи натурой чистоплотной и независимой, Гелла не только наряжала животное в розовый комбинезон, но и всемерно ограждала четвероногую подругу свою от нежелательных контактов. Особенно с представителями противоположного пола. Держала ее на коротком поводке. Бедная Норма так, наверно, бы и состарилась, и умерла старой девой, если бы не случай. А случай, как известно, вершит судьбами всех живых существ.

2.
До чего не люблю кошек. Именно кошек, а не котов. Те хоть живут по понятиям, а эти блошиные пастбища… Уляжется одна такая на половик, изобразит мертвую, а после как вцепится в нос. Мне вот вчера хозяйка прижигала ранку перекисью – боюсь, как бы нюх в чистую не отшибло. Одно слово – стервы с хвостом, феминисточки, прости Господи. А ты глянь энтим ведьмам в глаза – ведь так и свербит. Сущие Диаманды Галлас.

От одиночества и безделья престарелая дама стала давать имена неодушевленным предметам и явлениям. Была у нее любимая золотистая облепиха по имени Зося. Ее ветку сломали, когда Гелла Родионовна болела. Потом появился алый помоичный репей по прозвищу Гульфик. И старый запорожец Горби, и скрипучая на одну полуось коляска Опоссум-с-Волынкой. Рано, очень рано по утрам вывозил в ней дворник содержимое мусорной камеры. Но больше всего любила бывшая контрабасистка дарить имена посланцам воздушной стихии. Был у нее долгожданный весенний ветерок по имени Ноктюрн – вечно в окружении стайки ласточек-поклонниц. Массивный и крупнолицый Володя обычно теребил жидкие старушечьи волосы перед первою грозой. Мистик и поэт Симеон меланхолично разгонял мусор по поверхности зацветшего пруда; она же – наблюдала, как обгоревшие спички выстраивались правильными гексаграммами. А в парке дети уже шуршали осеннею листвой. Пахло дымом и медленно угасало щедрое бабье лето.
Любопытство, соблазн познания – удел всех незаурядных людей. И нередко пути их планет ведут за тропик Козерога. И открыла себя Гелла Родионовна всем ветрам. И познала она изнанку ветра, его тень, сакральную его ноту. О, теперь она доподлинно знала откуда дует этот шельмец.
Ветры, полагала эта странная дама, бывают разные. Есть воздушные потоки нисходящие, слетающие к нам с верхушек гор, посланцы небес; и в основе их лежит мужское начало. Они несут силу свежести и обновление, покоряют мощью своей и широтой. Ветры же боковые – они стелятся по поверхности, кружатся и вьются, то теряя, а то обретая новый смысл и направление – по сути существа женской природы. Именно изучение их переменчивого характера, их капризов и неврозов помогло ей вскрыть причины недомоганий дряхлеющих подруг. Она уже не уговаривала их пить припасенный эллеотерракок, сетуя на погоду, а хладнокровно ставила клизму.
Однако ж, существовал еще и третий класс воздушных скитальцев, и появлялись они не сверху, и не с разных сторон, а откуда-то снизу, из-под земли. И зарождались они на изломах земли, в оврагах, вылуплялись на свет из метростроевских шахт и дренажных колодцев. Престарелой пионерке не удалось точно выявить пол этих существ: они то надевали маски, то шутовской парик, а то и вовсе строили рожи. Но, промывая голову прославленным шампунем, пришла она к выводу, что навряд ли последние были вовсе его лишены. Призрачные, непроявленные эти гермафродиты жили в своей оболочке как два в одном.
Пик их активности приходился на наименее солнечные дни года – осень и зиму. Именно осенью выползали они на промозглую улицу, норовя приподнять полы модного плаща или юбку и заползти выше. Дома же неугомонные и мелкие эти бесы, выждав самый неподходящий момент, продували ухо или простужали открытую шею. Часто, ох как часто просыпалась пенсионерка с резким, сухим кашлем и распухшею правой половиной лица. И окрестила их Гелла Родионовна «сашами». Всех сразу. Одним легионом.
И случилось так, что однажды вечером, как раз на осеннее равноденствие, когда один назойливый представитель низшего подкласса шепелявил имя свое сквозь незаделанные оконные и дверные щели, сделалось старушке очень тоскливо и нехорошо. По привычке потянулась она к телефону, но его черный цвет как-то не особенно ее располагал. Немного помявшись, стала она шагать по комнате, мысленно перебирая бывших у нее мужчин. И тут поняла, что у каждого из них – семья и жена для тепла, а если браку их счастливому много лет, - то, верно, и дети есть, и внуки. А сквозняк все не унимался. – Саша, - шелестел он, - саша с ушами. С суши ушли, - все нашептывал демон, - суши-и-и… Суженая… Сумасшедшая… В отчаянии заламывала руки Гелла Родионовна: уж и пила она валерьянку, и вспомнила про слабительное, и щипала себя за нос - но ничто не помогало. И тут стали слабыми ее колени. И схватилась она за стену. И поползла рука. И упала она с тяжелым сердцем в старое плюшевое кресло. И раздался откуда-то снизу пронзительный собачий визг.

3.
А недавно ходил по подъезду один старичок-сталинист с красным карандашом и бородавкой. Спрашивал, нет ли студентов призывного возраста, а про собак – не стоят ли на учете. Ну а хозяйка – не промах, сунула ему полтинник, он и ушел. А еще молодежь сверху – ох неспокойная. То стены ломают, то двери ставят, то заливают. Недавно мужчина у них нерусский гостил. Сам стриженный, морда загорелая, завернут в желтую простыню и улыбится, и лопочет по своему. Встречали его. Сперва на гармошке играли, а после пели гнусаво. А как стали расходиться – так парни с девками целоваться стали, обниматься. Глаза блестят и все трезвые. Чудеса.

Очнувшись, открыла Гелла Родионовна глаза и решила, что находится в театре. И в театре маленьком, не в Большом. Причем, попала она в этот свой театрик после многих лет забвения оного. Слишком уж современную ставили пьесу. Бритые молодые люди в цветных рубахах и юбках до пят решительно что-то объясняли медсестре с оранжевым чемоданчиком, а та изредка на нее поглядывала. Подруги молодости – все в домашних халатах и с папильотками – шумно причитали вокруг пенсионерки, но так ничего дельного и не говорили. И тут вошел в комнату сантехник-баптист Миша и тихо и мелодично объявил, что когда ломал он дверь, то белая болонка ее выскользнула на лестницу и, кажется, до сих пор бегает по подъезду. Словно током ударило Геллу Родионовну, сбросила она оцепенение и зашевелился ее язык. И встала она с продавленного кресла, и на предложенную участливой подругой клизму ответила безоппеляционным отказом. И, взяв за руку самую бойкую из дам, отправилась она на поиски беглянки Нормы, так неосмотрительно оставившей свой розовый комбинезон.
А в комнате стразу сделалось тихо и расходиться стали люди. Первой исчезла безвестная реаниматорша. Потом молодые люди в юбках увели за собой улыбающуюся флейтистку Гекату Суфражистскую. Тихо исчез сантехник-баптист. Оставшиеся одни старые подруги, подождав хозяйку полчаса из вежливости, отправились к бывшей контральто Яне Лисициан пить амаретку. Проход же на месте сломанной двери загородили контрабасом, предварительно обернув плащом – чтобы инструмент не простыл.
И разошлись кумушки, судача о том, куда могла запропаститься их лучшая подруга.
А Гелле Родионовне было не до них. Уже три часа обходила она окрестные дворы, заглядывала под скамейки и припаркованые машины. Но тщетны были ее поиски, нигде не услышала она знакомого дурашливого лая. И когда уж совсем потеряла она надежду и забрезжил клюквенный рассвет, узрела, наконец, она свое сокровище и тут же об этом пожалела.
За помойным ящиком с зеленой заборной краской и неприличной надписью млела ее болонка под лохматым метисом из пасти которого выходил пар. Грязное животное невразумительного окраса конвульсивно дергалось, сжав шею болонки передними лапами и облизывая языком ее горячий носик. Остолбеневшая стояла Гелла Родионовна и не могла ни пошевелить рукой, ни что-либо возразить. Не ожидала она такого предательства. А было тихо и безветренно. Еще не шумели машины по широкому проспекту и спали серые дома – только довольное, ровное рычание кобеля за мусорным баком. И тут услышала она скрип Оппоссума-с-Волынкой и размеренные, широкие шаги дворника. И еще – почти забытый, но не изменившейся баритон: - Гелла? Ты?!
А дальше… дальше, дорогой читатель, можно было бы рассказать много интересного, но, войдя в положение всеми уважаемой замужней дамы, мы изложим ее версию происшедшего.
Нынешний законный супруг Геллы Родионовны - Харитон Евлампиевич Кальсоннер (для своих - Харви), сошелся с нею в студенческие годы, но роман их оказался недолгим и для молодого человека болезненным. Юноша, однако, закончил с отличием керосинку и получил выгодное распределение на один из закрытых ящиков. Там он познакомился с первой своей женой Ольгой – рыжеволосой и зеленоглазой красавицей, и сделал важное научное открытие. Счастье, казалось, улыбалось этой паре, но Ольга оказалось роковой женщиной под противоречивым знаком Рыб. Бросила она Харви и ушла к заместителю его, Ивану. Иван же, в свою очередь, оказался австралийским шпионом, и его обменяли на шпиона нашего, чтобы избежать международного политического скандала. Вдобавок ко всему, Иван (он же Джон) прихватил с собой формулу открытого в лаборатории Харитона Евлампиевича полимера. Молодого профессора судили и дали ему пять лет условно. Ученый не пережил двойного удара, забросил науку, начал пить и вскоре сделался патриархом поколения Дворников и Сторожей. Иными словами, жил он, как старый еврей Мендель Маранц из анекдота, который потеряв работу, нашел-таки себе место в оркестре, где играл на игле. И продолжалось так лет тридцать до той памятной с Геллой встречи - на рассвете после ночи осеннего равноденствия.
Белая болонка Норма больше не облачалась в розовый комбинезон, поскольку забеременела, и с того случая беспрепятственно выходила на улицу одна. Но продолжалось это недолго, так как вскоре она издохла. Дело в том, что упав на животное, Гелла все-таки что-то ему повредила, а беременность в старческом возрасте не пошла собаке на пользу.
Лохматого метиса невразумительного окраса взяли жить в дом, чтобы не разлучать с Нормой: как-никак первая любовь. Никто не знает, сколько ему лет и откуда от взялся. Ему до сих пор не дали имени, однако у него большая голова с характерным рисунком, треугольные широко расставленные уши и большие миндалевидные глаза. По праздникам Гелла Родионовна моет кобеля шампунем два в одном. Как всякая дворняга, он довольно умен и, похоже, в доме его принимают за своего.
Австралийский шпион Джон и бывшая жена Харитона Евлампиевича оказались на редкость дружной парой. Продав формулу полимера всемирно известной компании по производству известных резиновых изделий, невозвращенцы купили небольшой островок в Тихом океане. Не так давно они даже прислали Кальсоннерам приглашение.
А сейчас Гелла Родионовна готовится встретить внучатых племянников, за которыми послала мужа на вокзал. Вот она стоит у большого старого зеркала в голубом платье с оборками и подкрашивает губы. Вот она отбрасывает пудреницу и подходит к двери. Но никто не звонит. Может быть, она обозналась? Но за порогом кто-то определенно топчется и она говорит:
- Ну-ну, открываю! В дверь-то не скреби, животное… Абырвалг!

Дом у нас от Большого театра. Ну, проживают там разные знаменитости. Максим Передреев, например. Геката Суфражистская. Мусик Кацман. Старик Обезьянинов. Раньше, конечно, больше было и порядку, и почета: домофон один на улицу стоял, бабуля дежурила. Сейчас, натурально, переехали многие, изменился контингент. Консенсус не тот. Правда, недавно вот поселился Аристопоппулюс Фогельфрай со своею пятой женой Нюшкой. Ох, темная личность… А еще сосед с верхнего этажа с немецким таким именем, как увидал меня так и сказал: - Это у вас, баба Гелла, не дворняга вовсе, а Аляскинский Маламут. Так, может, вправду случай вершит судьбами всех живых существ? И не стоит скулить на ветер долгими зимними вечерами?

Москва, 2001